Константин Дроздов - Свастика над Атлантидой. Черное Солнце

— Вчера вечером он, как обычно, вернулся с прогулки. Как всегда, прежде чем подняться к себе в квартиру, спросил, все ли у меня в порядке. Мы частенько подолгу разговаривали с ним. Могли обсудить футбольный матч или погоду, что угодно. Он хороший, интересный был человек. Отлично знал историю Италии и о других странах при случае мог много интересного рассказать. У него вся квартира заставлена шкафами с книгами. Он меня как-то приглашал выпить с ним немного коньяку…

Не договорив, итальянец снова вздохнул и который раз с сомнением посмотрел на меня.

— Мы хорошо знали его много лет, даже знакомы с его детьми. Для нас его смерть полная неожиданность. Как же все-таки это случилось? — Магдалена дотронулась до руки консьержа и заглянула ему в глаза.

Не в силах противостоять ее чарам, итальянец заговорил снова:

— На этот раз я сам решил угостить его. У меня имелось домашнее вино. Вы не подумайте, очень хорошее вино — родители из деревни со знакомым передали. Так вот, прошли в мою комнатку. Синьор Родриго присел, как обычно, на диван. Выпили по стаканчику, затем разговорились. Он спрашивал про моих родителей, братьев, сестер. У меня их много. Потом сказал, что у него тоже есть дети, но уже взрослые — живут в Германии. Даже фото показал. Потом я отвлекся, чтобы поздороваться с вошедшей синьорой Франческой с пятого этажа. У нее маленький ребенок, и я помог ей коляску в лифт завезти. Когда же я снова вошел к себе, синьор Родриго вроде как заснул или задумался, сидя на диване. Диванчик-то у меня удобный. Я его тихонько позвал, а он молчит. Я тронул за плечо… — Консьерж нервно взъерошил волосы, опять посмотрел на меня и совсем тихо продолжил:

— Приехали медики, полиция. Допрашивали меня до полуночи. Врачи сказали, что у него сердце во сне остановилось. Просто время его кончилось. А вино здесь ни при чем. Я сам его вместе с ним пил, да и выпили всего лишь по стаканчику. Но полицейские все забрали для исследования. Квартиру синьора Родриго на восьмом этаже опечатали.

— Паоло, — заставила консьержа посмотреть в ее сторону Магдалена. — Дай нам ключи от квартиры синьора Родриго. Мы остановимся у него на несколько дней.

— А с полицейскими я переговорю. Думаю, они против не будут, — добавил я.

Паоло, помедлив, все же прошел в свою каморку и вернулся обратно уже с нужными нам ключами. Завладев ими, мы направились к лифту, а завороженный итальянец не мигая смотрел нам вслед.

В небольшой трехкомнатной квартире Вилли чувствовался знакомый книжный аромат, словно он привез его с собой из далекого военного Берлина, из того магазинчика, где я часто делал покупки. Длинные, темного дерева, полки вдоль стен гостиной и кабинета были плотно уставлены книгами, с корешками, пестрящими названиями на разных языках. Кое-где стояли фотографии в рамках. Я взял одну из них. На черно-белом снимке два молодых человека в эсэсовской форме улыбаясь смотрели в объектив. Снимок был сделан в июне 1941 года, за несколько дней до начала войны с Советским Союзом. Не верилось, что на снимке рядом с Вилли — я. Казалось, это другой человек, абсолютно мне незнакомый. Кто знал, что события, ожидающие этого бравого офицера, изменят его настолько, что даже собственное имя станет казаться ему чужим.

Магдалена за моей спиной коснулась панели музыкального проигрывателя, и красивый голос неизвестной певицы наполнил квартиру пронзительно грустным вокалом. Мягкое сопрано печально выводило «Аве Мария». Магдалена приблизилась и положила мне руку на плечо, взглянула на фотографию:

— Странно, словно это ты и не ты одновременно.

— Ты знаешь, на фронте Вилли считался самым бесстрашным офицером. Мог запросто первым рвануть в атаку, увлекая за собой остальных. Я брал с него пример, хотя страшился каждого нового боя безмерно. Всем казалось, что, кроме презрения, он к смерти ничего не испытывает.

— Смерти боятся все, Эрик.

— Он часто повторял слова Эпикура: «Смерть не имеет к нам никакого отношения. Когда мы есть, то смерти еще нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет».

— Он просто так же, как и ты, прятал страх за бравадой.

— Может быть. Тогда. Но не теперь, — поставил я фотографию на место и наугад вытянул с полки ближайшую книгу со стершимся от времени названием. Открыв затертую обложку, провел ладонью по тисненой поверхности титульного листа. Это был сборник лирики Иоганна Гёте — старое издание с готическим шрифтом на пожелтевшей бумаге. По вложенной полоске пергамента, служащей нехитрой закладкой, я раскрыл книгу. Стихотворение называлось «Три оды к моему другу Беришу». Глаза скользнули по первым строкам: