Сергей Шкенев - Чертобой. Свой среди чужих

— Ты вот это имел в виду? — Санек с удивлением посмотрел на зверя. — Застрянем же на фиг. Здесь сколько? Полметра будет?

«Больше. Нормальный проход». — Васька заглянул в водослив. — «И грязи мало. Ужей кто-нибудь боится?»

— Змеи? — Лена отпрыгнула, еле сдерживая визг, и вытащила шашку из ножен. — Я туда не полезу.

«Нужно», — коротко ответил зверь и первым занырнул в отверстие.

Послышалось влажное чавканье — даже с его ростом пришлось пробираться, задевая брюхом жидкое, пахнущее болотом месиво. Вскоре из-за забора донесся еле различимый свист — Васька на месте, теперь их очередь.

Санек почесал затылок — лезть не хотелось сразу по нескольким причинам. И первая из них — страшно. Он еще немного подумал и принял правильное решение:

— Лен, полезай следующая.

— А ты?

— А я, как мужчина, буду прикрывать. Да не бойся, не съедят тебя в этой трубе. Ужи не съедят, пиявки всякие, мерзкие червяки тоже не съедят. Вот только жабы… скользкие пупырчатые жабы… они, может быть… нет, они тоже не тронут.

— Свинья малолетняя, — Лена поблагодарила братика за заботу и полезла в трубу, молясь про себя, чтобы не встретить никого из перечисленной живности. Шашка так и осталась в вытянутой вперед руке. Просто на всякий случай.

А на выходе провалилась в воду с головой, когда неожиданно закончилась пусть и вязкая, но все-таки опора. Вывернулась, встала на илистое дно и замерла, завороженная немигающими зрачками двустволки, направленной прямо в лицо.

— Стерва! — Незнакомый бородатый мужчина будто выплевывал слова. — Это из-за таких, как ты, Великая Жива послала напасти на матушку-Землицу. Род Ясный отвернулся, не в силах смотреть на грехи ваши. Изыди в ад! Покараю судом праведным похоть грязную!

— Дяденька, ты дурак? — Лена зачерпнула ладонью воды и плеснула себе в лицо, смывая грязь, испуг, удивление от неожиданной встречи.

— Молчи! — Бородач топнул ногой. — Матерь Сва насквозь видит вас. Нечестивые души — от духа нечистого, есть вы никто, и звать вас никак. Надо звать вас падалью и брезговать смрадом вашим, не касаться вас и не знать! И даже не вкушать пищу вашу, не слушать речей, не пускать в свой дом и не читать книг ваших…

Девушка осторожно огляделась — нет, это все про нее. Неужели перепачкалась так, что похожа на кикимору болотную? Немудрено перепутать.

— Мужик, ты чего? Какие книги? Это папа когда-то писал про…

Два шага, и стволы почти уперлись в лоб.

— Молчи! Не боюсь тебя и не внимаю, яко бреху псов зловонных и мерзких. Хоть тело твое как у человека, но коряво и смешно, и в плоти твоей грязь похоти и нет места духу Анасты. Отвергну вид твой, как у тленного мертвеца!

Чуть сбоку еле слышно хрустнула сухая ветка — Васька. Нарочно наступил, привлекая внимание.

«Шекспир, мля! О женщины, порожденье крокодилов!»

«Вася, ты читал Шекспира?»

«Не я, Санек. Этого — убить?»

«Сама».

— Дяденька, а тебя сейчас с левой стороны зверь кушать начнет.

Бородач повернулся, а она рванулась вперед и вверх, вкладывая в один-единственный удар вес тонкого, почти детского тела. Шашка не свистнула, зашелестела разрезаемым воздухом и отдалась болью в растянутых связках. Противник с непониманием смотрел на обрубок, вот только что заканчивавшийся кистью. Пусть с корявыми пальцами и обкусанными ногтями с каймой под ними, но такой привычной. Долгая секунда… другая… В глазах появились одновременно осознание и боль. И тут же Васькин бросок задавил зарождающийся крик. Вместо него — невнятное мычание.

— Лен, а Лен… — Из трубы показалось перепачканное лицо младшего брата. — А это они чего, целуются?

— Угу, любовь у них такая. Впрочем, тебе еще рано об этом.

— Па-а-а-думаешь! — протянул Санек презрительно. — Тоже мне, нашла несмышленыша. Я даже знаю, как это называется. Вася, а ну прекрати заниматься зоофилией!

Станислав Вениаминович Дербенев с самого раннего детства ощущал себя несчастливым человеком. Не с пеленок, конечно, но, едва научившись ходить, он твердо знал — во всем виноваты женщины. И мать, два раза в течение пяти лет поставившая в угол и даже шлепнувшая однажды по заднице мокрым полотенцем, в первую очередь. Но не о ней и не о ее вине речь. Женщины, а тогда еще маленькие девочки, преследовали юного Стасика подобно злому року — били горшком по голове в детском садике, обзывали глистом в школе. Позднее, из-за того, что удалось удачно откосить от армии, величали кастратом. Дикие времена, дикие нравы, дикие люди.