Сергей Шкенев - Чертобой. Свой среди чужих

— Скальпель.

— Какой?

Ах да, он уже у меня в руке. Делаю надрез. Не поцарапать стол — краем сознания пробегает глумливая мысль и тут же исчезает, испугавшись вида крови. Еще глубже… Ни хрена не видать.

— Лей воду.

— А можно?

— Откуда я знаю? Лей!

В воду добавили немного «ведьминого зелья» — хуже, чем есть, все равно не будет. Кровь пузырится, как от перекиси водорода.

— Промокни рану. Так, хорошо… Дай щуп.

Никогда не думал, что буду ковыряться в живом человеке обычной крестовой отверткой. Иваныч вдруг открывает глаза, совершенно трезвые, и орет. Андрей затыкает его рот горлышком пластиковой бутылки и сжимает ее. Об этом договорились заранее — стеклянную может раскусить и пораниться осколками. А так… не хуже капельницы.

— Готов.

— В смысле?

— Спит опять.

— Не пугай так. Ага, вот она, у кости остановилась.

— Не сломала?

— Я не Иван Грозный, без рентгена насквозь не вижу. Лей еще воды. Промокни.

Режу глубже, в сторону плечевого сустава. Иначе не достать. Как это потом обратно зашивать? И, главное, чем? Да и можно ли?

— Пинцет.

Тот самый, которым из меня недавно выковыривали дробинки. Маленький пинцетик из маникюрного набора покойного Михал Сергеича Негодина. Но его достаточно, чтобы ухватить пулю. Никитин опять орет благим матом… тащу… бросаю в ведро, где уже лежат комки окровавленных тряпок.

— Лей!

Иваныч захлебывается криком и резко умолкает, потеряв сознание от боли. Андрей промывает рану и с сомнением качает головой.

— Думаешь, поможет?

— Есть другие варианты?

— Водкой?

— Обожжешь ткани, хрен срастутся. А так, может, нитки с грязью вымоет. И какое-никакое, но обеззараживание. Лучше бы внутрь, но…

Да, как действует на неподготовленного человека «ведьмино зелье», мы в очередной раз убедились совсем недавно. На изготовление одной бутылки уходят слюнные железы не то двенадцати, не то пятнадцати, не помню точно, тваренышей. Даже я не рискну выпить больше одного глотка.

— Зашивать будешь?

— Да ну его… еще что-нибудь не так заштопаю. Само срастется. Наверное. Просто забинтуй потуже, и все. И это, не отвязывай пока. Утром дашь еще стакан и поддерживай в таком состоянии весь день.

— А ты?

— Я спать, как и положено ночью добрым людям.

— А…

— А ты в карауле. Злой потому что.

Андрей разбудил меня чуть свет, совсем не скрывая мстительную улыбку:

— Пап, там Иваныч очнулся.

— Так усыпи опять.

— С тобой хочет поговорить.

— Ладно, иду.

На ощупь, не открывая глаз, натягиваю штаны и автоматически наматываю портянки. Не первой свежести, но сойдет. Привык к сапогам так, что совсем не чувствую их вес на ноге. Чистая футболка из капитанских запасов. Бритвенный одноразовый станок тоже его. Умываться. Но спать-то как хочется! И кто сказал, что с возрастом люди начинают страдать бессонницей? Не верю.

Двенадцать ступенек вверх, и упираюсь в дверь гальюна. Как раз то, что нужно. Внутри обычный унитаз. Раковина из нержавейки по типу сортирной плацкартного вагона. Направо, за пленочной шторкой, душевая. Мое спасение там, и все раненые мира могут подождать, пока я оживаю под упругими горячими струями. Никаких холодных или контрастных — проснусь только под обжигающим, на грани терпения или даже чуть за ней. Вода явно не забортная — или дождевая, что маловероятно, или привезенная специально из родника. Блаженство! И я снова живой!

Никитин встречает меня, отмытого до скрипа кожи, чисто выбритого и благоухающего «Тройным» одеколоном, виноватой улыбкой. Что это все улыбаются второй день, как японский премьер-министр на очередной годовщине Фукусимы? Так смешно выгляжу?

— Николай Михайлович. — Надо же, запомнил. — Извини.

— За что?

— Хотел помочь, а сам…

— Ерунда, справимся.

— Без меня — нет. Там компрессор заводить нужно, давлением выгонять. Само не посыплется.

— Это примерно, как на цементовозах?

— Похоже, — согласился Иваныч и закусил губу.

Ну и видок у мужика! Похмелье, боль от варварской операции, температура наверняка еще держится. Его бы сейчас печенкой твареныша накормить, хотя бы соленой, но пока нельзя. Еще день-два, там и пробовать будем. Иначе с непривычки проблюет часа полтора, может рану потревожить.

— Володя, ты чего звал-то? Только извиниться? Мог бы и потерпеть.

— Не только. — Никитин закрыл глаза и попросил: — Когда будете уезжать, пистолет мне оставь.

— Не понял…

— А чего ты не понял? — Иваныч говорил тихо, срываясь на свистящий шепот. — Муку погрузите и уматывайте отсюда к ядреной матери. Так доходчивей?