Карен Трэвисс: Остров выживших

И это мы его потопили. Пятнадцать лет мы дрались, защищая его, и вот чем все закончилось — мы сами разрушили его к чертям собачьим. Но по крайней мере, черви тонут вместе с ним. Им тоже крышка. Это возмездие.

Дерьмо!.. Ненавижу летать! Сейчас меня вырвет. Но я не могу отвести глаз от воды.

Я едва слышу слова лейтенанта Штрауд сквозь шум винтов:

— Эй, Коул!

Взгляните на эти тела в воде — это люди, не червяки. Значит, спасательных шлюпок на всех не хватило. Сколько народу жило в Хасинто? Несколько миллионов. Даже имея сильный флот, мы не смогли бы всех вывезти отсюда. Как хорошо, что не мне пришлось решать, кому оставаться в живых, а кому тонуть. Должно быть, моряки сейчас чувствуют себя паршиво. А на это посмотрите только — чертова яхта плывет. Ну вот кто, мать твою, мог после Дня-П содержать здесь шикарную яхту? Лучше бы ты, богатенький дядя, постарался подобрать по пути несколько человек.

— Коул… — Аня Штрауд сидит у меня за спиной, на коленях у нее устройство связи. Ей приходится кричать изо всех сил, чтобы ее услышали. На борту у нас все, кто остался от командования. — Председатель Прескотт, полковник Хоффман, — и Аня. Она не может ни с кем связаться по рации, но старается изо всех сил. И я тоже. — Коул, как ты думаешь, они выберутся?

— Не слышу, что?

— Маркус. Дом. Бэрд.

— Мэм, они не из тех, кто умирает так просто. — Иногда я верю в это, и сейчас мне особенно хочется в это верить, и Ане тоже. И еще я хочу верить в то, что Берни выбралась. Проклятие, ведь леди Бумер просто ненавидит воду. Наверное, сейчас она зла как черт. — Они на другой птичке. Будьте уверены.

Аня кивает, как будто расслышала меня. Да, дерьмо все это собачье. Я столько товарищей потерял, что иногда по ночам спать не могу — у меня перед глазами стоят их лица. Но я просто обязан верить. Если я перестану верить, отчаяние станет распространяться как зараза. И скоро остальные тоже перестанут верить. Командный дух. Только это имеет значение — что на войне, что в трэшболе.

— Все с ними будет в порядке, лейтенант! — кричит полковник Хоффман. Он как будто ищет кого-то — высунулся из кабины, смотрит, как город смывает в унитаз. — Все будет в порядке.

Прескотт сидит около поперечной переборки, склонив голову, словно в молитве. Уже поздновато для этого, приятель. По лицу его видно, что он понятия не имеет, как вытащить нас из этого дерьма, и Хоффман смотрит на него так, как будто знает, что тот в полной растерянности.

Аня продолжает что-то говорить насчет Маркуса. Я слышу плохо. «Вороны» — ужасно шумные штуки.

— У меня… даже шанса… поговорить… с сержантом Фениксом, — говорит она, называя его по фамилии, как будто я не догадываюсь насчет их двоих. — Поговорить… по-настоящему.

Я легко могу заполнить пробелы. Черт, да какая разница теперь, скажешь ты это или нет? Почти весь мир погиб. Те, кто остался, — калеки и страдальцы. А вы с Маркусом ходите вокруг да около уже шестнадцать или семнадцать лет. Только чокнутые так себя ведут.

— Ну хорошо, тогда составьте список вещей, о которых хотите сказать ему, мэм, — кричу я, — потому что опять можете все забыть.

— Что-что?

— Составьте список!

Я не могу больше смотреть на кошмар, творящийся внизу. Поэтому я смотрю вверх. Небо затянуто дымом и кишит «Королевскими воронами», и все летательные аппараты, какие мы смогли поднять в воздух, направляются в никуда, так же как лодки и люди, которые смогли выбраться из Хасинто по суше. Смешно — сейчас, когда столько вертолетов собралось на одном клочке неба, кажется, что у нас есть настоящие ВВС.

Но нет, это все, что у нас осталось. У всей чертовой Коалиции.

Пилот торопится. Мы догоняем других «Воронов», и я заглядываю в кабины проносящихся мимо вертолетов, высматриваю знакомые лица. И знаете что? Клянусь, эта хреновина с верой работает. У большинства солдат хватило ума надеть шлемы, кроме свихнутых вроде «Дельты» и меня. И вот, чтоб тебя, я вижу вдалеке светлые волосы Бэрда! Вон он. Он нас тоже заметил. Мы приближаемся.

Да, точно, вон они, стоят в главном отсеке напротив нас — Бэрд, Дом, Маркус. У Бэрда на лице идиотская ухмылочка — не помню, чтобы он когда-нибудь был так рад меня видеть! — и, чтобы показать, что тоже рад, я стучу по нагрудной пластине, потому что слышать меня он все равно не может. Маркус и Дом просто кивают — они не улыбаются. Выглядят они дерьмово.

Но они живы. А это самое главное, не правда ли?

— Мэм, посмотрите налево.

Если сейчас никто не ответит, Аня разнесет свою рацию к чертовой матери, думаю я.