Андрей Столяров - Детский мир (сборник)

— Что тебе непонятно?

— А вот — подписи, на подписи посмотри…

— А что подписи: Начальник департамента Кулебякин… управляющий Канцелярией старший советник Пупырский… Все на месте. Что тебе тут не нравится?..

Тогда врач, находящийся справа, который интересовался, осторожно просунул башку — прямо к уху своего непосредственного начальника — и отчаянно зашептал, вероятно, стараясь ослабить командирские интонации.

До меня долетало:

— Неожиданное отставка… Этой ночью… Ни у кого даже и в мыслях не было… Как бы нам на этом деле не навернуться…

Ухо главного врача вдруг стало багровым.

— А это — точно? — поворачиваясь к нашептывающему, требовательно спросил он.

— Ради бога, товарищ полковник, известно уже — всему городу…

Тогда главный врач громогласно откашлялся и закрыл папку.

— Медицинская комиссия, — произнес он, видимо, обращаясь ко мне, — рассмотрев ваше дело, не нашла оснований для освобождения вас от действительной воинской службы. Вы поэтому призываетесь — согласно Указа. Место и время призыва вам сообщат дополнительно… Призывник, решение Комиссии вам понятно?

— Понятно, — сказал я.

Главврач кивнул.

— Вот и хорошо. А то тут призываются всякие, скандалы устраивают… Следующий призывник!.. Не слышу!.. Фамилия?.. Год рождения?..

Короче, забрили меня, как цуцика. Я и пискнуть по–настоящему не успел, оказавшись причисленным к частям охранного назначения. Так, во всяком случае, было написано в военном билете. И, наверное, при другой ситуации я бы тоже устроил истерику, как только что Косташ, стал бы спорить с Комиссией и доказывать свою правоту, потому что армия — это вам не на каникулы съездить, но однако, это — при другой ситуации, а тут я просто, как посторонний, дождался, пока на Комиссии не закончат с остальными призывниками, пока санитар не заполнит учетные карточки и пока главный врач не поставит внизу закорючку, засвидетельствовав таким образом полагающееся заключение.

Я, по–моему, даже иронически кривил губы: что мне — армия, армия меня теперь совершенно не волновала, и когда один из врачей, проштемпелевав наши карточки круглой печатью, посоветовавшись с начальством, равнодушно махнул нам рукой: что, мол, все, ребята, отчаливайте, на сегодня свободны, то я молча оделся, не отвечая ни на какие вопросы, и немедленно выкатился на улицу, где, по–видимому, ошалев от наступившего лета, разорялись средь кустарника и деревьев радостные неугомонные воробьи.

Крики их преследовали меня, пока я, как автомат, вышагивал по улицам в сторону дому. Наверное, они просто сошли с ума. Или, может быть, сошел с ума весь пронизанный светом, грохочущий майский город. Я, во всяком случае, еще никогда не видел на улицах такое количество транспорта. Автобусы, например, просто взбесились, один за другим выворачивая на перекрестки, величаво проплывали бесшумные медленные троллейбусы, скользящие своими антеннами по проводам, дребезжали трамваи, и, как тараканы, проскакивали между ними юркие, торопящиеся легковушки. Город был полон рычанием и едкими выхлопными газами. Серая, точно от неких пожаров, дымка заволакивала собою все небо. Я вдруг вспомнил, как Дуремар однажды, вероятно, передавая услышанное им от кого–то, чрезвычайно задумчиво, наверное, в минуту расслабленности сказал Ивонне: Мы, скорее всего, существуем лишь в каком–то одном понимании мира, а реальность, которая объективна, значительно многомернее. Она проступает в нашей, но не может полностью ее поглотить: что–то нас от нее ощутимо отъединяет. Но когда этот отъединяющий фактор исчезнет, мы сольемся с тем миром, который представляет собой единое целое, и тогда уже будем существовать как одна из его загадочных граней может быть, и не всем видимая, но реальная.

— Я не знаю, хорошо это или плохо, — добавил он.

В этом, вероятно, что–то такое было. Что–то очень значительное, проявлявшееся сейчас в грохоте и в обилии транспорта. Что–то, по–видимому, управляющее всей нашей жизнью. Только меня это нисколько не интересовало. Я лишь машинально отмечал изменения, происходящие в городе: очереди, торчащие из стеклянных дверей гастрономов, жуткую неправдоподобную суету на проспекте Повешенных, массу реклам и афиш, которыми были буквально залеплены стены, а среди них — мутноватое, видимо, уже полинявшее, черно–белое изображение Марочника с надписью: «Опасный преступник».

Здесь, наверное, имелся в виду День прощения.

Но даже это меня не слишком интересовало.