Иар Эльтеррус - Звездный колокол

— Опофигей, — сообщил он довольно ухмыляющемуся Киру. — Нулевка?

— А то.

— Ну, спасибо. Уважил.

«Аурой» он пользовался сорок лет. Понемногу, нечасто, но Кир видел — подарок оказался правильным, понравился. Мальчику он, конечно, ничего не говорил, но сам тихо радовался — да любой бы радовался, видя, что лучший друг доволен.

…Всего-то и осталось — этот вот флакон, который сейчас, как всегда, лежит в кармане, да крошечная металлическая пластинка с двумя личными кодами, которую они получили при регистрации брака. Ничего больше. За сто сорок лет кочевой жизни они не успели обзавестись имуществом. Может быть, и к лучшему…

Он ведь никогда не думал, что бывает такая тоска. Только после того, как Мальчика не стало, он понял. Себя понял. Что, оказывается, все эти годы любил свою «ехидную мразь» — и даже ни разу не признался в этом! Даже себе!.. А потом, через какое-то время, он понял нечто гораздо более страшное — тоска начала проходить, исчезать. Рана заживала, по крайней мере, у него хотя бы встала на место крыша, но вместе с тем пришло понимание, что такой скотине, как Кир Гревис, на этом свете явно не место.

…Мог спасти — и не спас.

…Мог предупредить — и не предупредил.

…Мог признаться, что любит — и даже рта не раскрыл.

…Мог уйти следом — и смалодушничал.

Предал.

Вина и осознание этой вины стали самым ужасным откровением в его жизни; откровением, с которым он ни с кем и никогда не смог бы поделиться. Да и не с кем было. Маска, которую он носил, не располагала к честности — глядя иногда в зеркало на свою улыбающуюся рожу, он жалел лишь об одном: что этот зеркальный Гревис, увы и ах, не сможет взять и разбить в кровавую кашу морду своему незеркальному двойнику.

— Когда ж ты сдохнешь, мразь проклятая, — прошептал Кир.

— Что? — повернулся к нему Ри.

— Стихотворение вспомнил. — Надо было как-то отвертеться. — Скрипач читал, когда мы были в Херсонесе.

— Какое? — поинтересовался Ри.

— Сейчас… как там было-то…

— А, помню, — покивал Ри. — Это стихи Ита. Плохие, я бы сказал. Но иногда он попадает в тему. Погоди-ка…

— Точно, — покивал Кир. — Рыжий это прочел, когда хоронили двоих пилотов, Ирина и Кайде. Семью.

— Вообще, перед делом про такие вещи лучше не говорить. — Ри покачал головой. — Ты же знаешь, наверное. Примета.

— Приметы для суеверных баб. — Кир отвернулся. — Я в них не верю и тебе не советую.

В приметы он на самом деле верил.

И еще как.

«…Позволь мне быть с тобой, солнышко, честным. Хотя бы один раз. Я не заслуживаю жизни — после того, что случилось. Да, ты тогда почти угадал. Меня переводили из одной локации в другую, когда начинали понимать: я на самом деле ищу смерти, и только смерти. Я предатель, который не сумел, не смог спасти того, кого любил, и следом вовремя уйти не смог тоже. А теперь я не хочу стать предателем дважды. Мало ли как повернется жизнь, вдруг произойдет что-то такое же, как тогда, и вдруг я снова предам, но уже тебя?

Сейчас я хочу исправить хотя бы одну свою ошибку. Пусть так, на бумажке. Мальчику я это сказать не успел, он так и умер, не узнав. Когда ты лежал без сознания, я больше всего боялся, что ты, как говорил Волк, действительно больше не придешь в себя и я не успею тебе про это сказать. Видишь, я хоть в чем-то исправился. Передай Психу, что он классный, почти такой же, как ты, и Берте передай, что она уникальный человек, я вообще не думал, что люди такими бывают. И это еще хуже, потому что предательств могло бы получиться уже три, а то и четыре.

Так вот, солнышко — я люблю тебя.

Прости меня за это, пожалуйста.

И ты, Псих, тоже прости. Не надо было нам встречаться.

Вы все слишком хорошие, чтобы это стало правдой».

— Мудак… — прошептал Скрипач. — О боже… Джесс, надо срочно связаться с Ри!

— Я уже пытаюсь, но у них отключены коммуникаторы. — Джессика в отчаянии смотрела на него.

— Правильно, — севшим голосом сказал Ит. — Это коммуникаторы Официальной службы. А мы там больше не работаем, если ты не заметила.

— Надо что-то делать! — Берта переводила беспомощный взгляд с Ита на Скрипача. — Ребята, надо…

— Что? Что делать? — Ит треснул по столу кулаком. — Вот же черт… Впервые в жизни я понимаю, что не могу сделать вообще ничего.