Всеволод Глуховцев - Смерти нет

Так что оставалось писать самому. Осмысливать произошедшее, делать выводы и искать выход — если он, конечно, есть.

Должен быть! — убежден был наш философ. Он считал, что безвыходных положений не бывает. И он искал. Думал, писал ночами. Потрескивали дрова в печке — если то были зимние ночи мудрости... Много думал. Одиночество располагало к тому.

Правда, помимо этой благородной стороны одиночества, проявилась и другая, земная. Даже философам хочется женщин — тут уж ничего не поделаешь... Алексей Владимирович не был исключением. Он затомился.

Сны стали такие сниться, что хоть в лес беги. А кроме того, размышления о будущем человечества предполагали само это будущее, а его, ясное дело, нужно создавать. И не головой, не руками, а сами знаете чем...

Шли месяцы, тянулись годы. Мыслитель изнемогал в борьбе с плотью. И все-таки судьба улыбнулась ему. Определенно она присматривала за ним! До поры до времени, правда, как выяснилось — но об этом позже.

А тогда то ли судьба наткнулась на него, то ли он на нее — в образе голодной, истощенной и почти отчаявшейся девушки, бродившей по лесу вот уже несколько дней. Когда они случайно увидали друг друга, она, себя не помня, кинулась ему на шею и разрыдалась так, что он не мог ее успокоить добрых часа два. Лишь потом смог завязаться более или менее внятный разговор.

Выяснилось, что девушка Анастасия вместе с группой уцелевших жила в Подольске. Жили недружно. Совсем. Даже и гоблинов не понадобилось — сами один другого пережрали. Сначала их было семеро, потом трое сбежали, сперев едва ли не половину припасов. Четверо обокраденных разругались в хлам; то бишь Настя-то не ругалась, она была девушка смирная, а вот те — два парня и одна вздорная, вредная баба — сцепились. Настя попыталась было их образумить, да куда там! Осатанели.

Баба обложила парней последними словами.

— Да вы!.. — завизжала она. И — мать-перемать. У одного глаза стали как два огненных шара.

— Ах ты... — Он задохнулся. И страшно медленно, как показалось Насте, его рука полезла за спину... Настя обомлела. А рука с такой же ужасающей неторопливостью потянулась обратно. Только теперь в ней был револьвер.

Тут Настину оторопь как сдуло. Она сама не поняла, как уже неслась прочь, а за спиной сухо и зло хлестнули два выстрела — и дикий бабий взвизг. Что было дальше, Настя не видела и никогда не узнала. И знать не хотела.

Лавров привел ее к себе, накормил, дал отдохнуть. По пути рассмотрел, что девушка хоть и изнурена, и перепугана до полусмерти, но хорошо сложена и миловидна; надо только малость отъесться и прийти в себя.

Конечно, такая возможность ей была предоставлена. На аппетит она не жаловалась. За неделю щеки округлились, взгляд подобрел... Ну а потом, понятное дело, коли мужчина с женщиной живут вместе…

Вдвоем они дружно вскопали огород. Настя отлично знала сельское хозяйство — в Подольске у ее родителей был дом с садом. Вообще, девушка она была простецкая, совсем не образованная, и при том спокойная, покладистая и ласковая. Лучшей жены философу не надо! Через два месяца Алексею казалось, что он знает ее всю свою жизнь.

Если это не любовь, то что?.. Счастье? В глухом лесу, в ужасном, одичалом мире?.. Алексей Лавров был, наверное, законченный оптимист. Он был счастлив. Он понимал трагедию мира — еще бы, понимать было его профессией. Но это не мешало ему переживать мгновения счастья и верить в то, что человечество не кончилось. Что лихолетье это сгинет! Не сейчас пусть, и не завтра, и не через год — но когда-нибудь.

За время совместной жизни лесные жители произвели на свет шестерых детей, из которых в суровых условиях выжили двое. Два мальчика. Старший — Сергей и младший — Володя.

Сергей помнил себя лет с трех. Воспоминания эти были скудные, но очень приятные: солнечный летний день, жара, зеленая трава, дурманный, пряный запах разноцветья... Видимо, маленький Сережа, ни черта еще не смысля, сидел в траве и наслаждался жизнью — что простительно, ибо не ведал, в какую жизнь он угораздил.

Впрочем, много лет она была прекрасной, эта жизнь. Голодноватой, трудной, да. Это правда. Но счастливой! Он был окружен родительской любовью. Все человеческие отношения для него были — ласка, забота, дружба, веселый смех. Других он просто не знал. Он не слышал никогда не то что ругани, а ни одного худого слова.

Иногда, просыпаясь по ночам, он видел, как отец при махоньком свете лучины сидит и пишет. Это было ужасно интересно. Иногда Сережа подходил.