Андрей Дашков: Наша фантастика, №3, 2001

Отучу я вас, недоноски тупорылые, в психические атаки ходить!

Затвор передернула, встала в полный рост, словно в тире, и бабахнула длинной очередью. Прежде чем ухо заложило, успела услышать только, как Ванька заорал: «Твою мать!..» Свою дешевле, дурак! Хотел отлежаться, да? Думал, кукурузники твою тарахтелку не засекут? Решил, что тебя легко туда пропустят — с ходу влетишь, да еще с девкой на заднем сиденье? Нет, голуба, так в жизни не бывает — это я поняла еще когда трусы кровью не пачкала.

А теперь я совсем умная. Потому и просекла: ловить тут больше нечего. Положила всех гадов — кого в щебень мордой, кого в асфальт, а кого и в собственную юшку, — и давай деру!

Но то плохой был день. Куда ни кинь — везде гоплык! Перед тем я пятку растерла в чужих новеньких сапогах, которые были на размер больше, чем надо; опять же менструация в самом разrape — бегать трудно; да еще четыре полных рожка к поясу привешено. Так что у меня получился не бег, а последний вальс больной коровы.

А Ванька, падла, смекнул, что я за него половину опасной работы сделала. Гляжу — он уже тарахтелку из зарослей выкатывает. Я ему кричу: «Прикрой, зараза!» — потому как кукурузники начали рожи свои из пыли вынимать и погремушками звенеть. Куда там! Ваня мой даже не оглядывается, ножкой дрыгает, движок завести пытается. И такая меня ярость взяла — чуть не задохнулась! Напарничек называется — как до первого гнилого дела дошло, так сразу и скурвился… Хотелось очередью по нему полоснуть — желательно, чтобы бензобак взорвался. И гори ты, Ванек, синим пламенем!

Но я взрослая трезвая баба — все-таки уже не тринадцать лет, а целых девятнадцать. Потому взяла себя в руки, зубами скрипнула, обиду схавала и решила, что нельзя лишать себя мизерного шанса. Без мотоцикла здесь делать вообще нечего; после того как я столько «кукурузы» положила, они меня вряд ли жить оставят. Боль превозмогла и снова зашаркала копытами — а вдруг успею? Но тогда, Ванечка, будет у нас с тобой серьезный базар…

Ага, вот и пульки над ухом засвистели. Страшно? Нет, весело! Небо голубое и бездонное, облачка несутся, равнина до горизонта, ветер гуляет, адреналин по мозгам бьет сильнее любого бухла — жизнь!!!

Но, видимо, недолгая.

По ее словам, за последние девять месяцев земля показалась ей адом. Но ад еще был у нее впереди.

Я слушал рассказ этой глупой телки и думал: «Не волнуйся, детка, провожу до самой преисподней. А вот сынку твоему придется чуток задержаться. Годков на шестьдесят». Почему-то я был уверен, что у нее родится именно сынок. Должно быть, это нашептала мне Черная Масья [1] Масья — мать ( жарг .). — прошлой ночью, в пророческом сне. Да и не хотел бы я заполучить бабью плоть на очередной пожизненный срок!..

Мое время таяло стремительно; мне позарез нужен был преемник. И я уже точно знал, что некоторые вещи он должен впитать с молоком матери — в буквальном смысле слова. Иначе не осуществится то, что я ему предуготовил.

Я сидел в бывшей конторе на старом заброшенном заводе. Это была унылая тесная клетушка, часть которой занимали металлический шкаф и стол. На стене висел календарь с голой красоткой за две тысячи истлевший год. У красотки был отвратительный шоколадный загар и невероятно белые зубы.

Я с удобством разместился в мягком кресле, из которого два часа тому назад выгрузил скелет с пулевым отверстием в черепе. Его «улыбка», посланная с того света и обращенная ко всем живущим без разбора, была, ясное дело, саркастической. И он был прав — с тех пор как я почувствовал дыхание Костлявой на своем затылке, я стал ходячим фонтаном черного юмора. Этот поганый мир не заслуживал ничего другого. Над ним можно было только смеяться — в перерывах между стонами боли и отчаяния или тщетными попытками что-нибудь изменить. И я любил его таким. Я сам был одним из тех, кто ввергал людишек в отчаяние, и ни минуты не сожалел об этом. Но настал мой черед уходить. И теперь я жаждал утопить остающихся в крови и грязи.

Однако сейчас я заткнул фонтан и сидел тихо. Слушал. В двухстах шагах от меня в огромном здании цеха горел бродяжий костерок, вокруг которого сидели шестеро. Среди них — эта самая молодая баба с раздутым брюхом.

О, как долго ждал я подходящего случая! Давненько не встречал беременных; уже и не надеялся заполучить младенца, но, кажется, ночь обряда все-таки наступит! Моя ночь. Если все сработает, я еще поживу. Покопчу это небо сажей, погуляю по темной стороне… в новой, здоровенькой плоти.