Михаил Поляков - Нам бы день продержаться…

– Хули вы лошадей жалеете? Бляха муха! Часового спасайте! Боря! Е-мое! – кричу я своему сержанту. И машу рукой, подзывая. Они ни хрена меня не слышат, мои солдаты. Уши позакладывало, как выразился связист.

– Боря! – ору я ему в ухо и показываю рукой на сопку, на которой отсутствует наша вышка. В обед еще была. Я часовому приказ отдал в полдень. Шакиров, кажется – Ренат, рядовой. Вышка черным скелетом арматуры лежит внизу под сопкой. За вышкой тянется полоса волочения. Зеленые доски от будки, что была на ней, валяются на склоне, разбросанные ударом об каменный склон. Часового нигде не видно.

– Боря! Бери троих стрелков. и на сопку. Найди часового и приведи сюда! Давай, сержант, не телись! – Борины глаза расширяются, брови поднимаются, и он начинает шарить глазами по сопке за моей спиной, где лежит сковырнутая наблюдательная вышка. Ага, значит начинает соображать и думать. А не сошел ли с ума товарищ молодой лейтенант? Вышка-то летела не просто на землю. А падала на склон сопки, на которой она стоит над заставой. Какой там – приведи! Принести бы живого! А я ему – приведи. Он же, Ренат Шакиров, который часовым стоял над заставой, он хоть и проворный, но не летает же по воздуху. Я кашляю, как при приступе туберкулеза. Орать оглушенному офицеру это не стихи шептать в микрофон на сцене. Горло дерет и жжет. Попить бы. Как мне ни странно, но у бетонной колоды, сделанной для того, чтоб поить наших лошадей, работает кран. И по резиновому шлангу вода бежит в мутную воду колоды. У меня сверкает в мозгу: «Дневальный!» Я снова кидаюсь внутрь заваленной конюшни.

– Дневальный! – кричу я так, что крик обрывается хрипом в моей глотке. У меня еще потерь не было. Ни боевых, ни каких бы то ни было еще.

– Живой он! Тащщ лейтенант! Живой! – орет мне солдатик из-за спины в ухо, это Файзуллин, он машет в сторону шлагбаума. Я выскакиваю наружу и наблюдаю, как из облака пыли появляются очертания двух фигур. Одна – человеческая, а вторая – это наша корова Машка.

– Архип! – кричит Файзуллин дневальному Архипову. – Живой? – Фигура, которая ведет на веревке обсыпанную пылью и мукающую Машку, машет свободной рукой и показывает на свои уши. Понятно. Тоже оглох.

– Файзулла! – хочу я озадачить скалящегося на меня солдата. Файзуллин скалится еще больше, он готов на подвиги. Ну да им это самое то, татарам, то ли кто он там по национальности.

– Давай, бери дневального, ковкузнеца [7], обоих собачников и вытаскивайте мертвых лошадей. Потом разделать. Кости отдельно и мясо отдельно – в бочки из-под рыбы. Пересыпать соль-ю и закрыть в каптерке собачников. Внутренности – на телегу и часть сбросить в щель в километре от заставы. Часть – за сопку часового и в сторону левого за 18–19. Шакалы, они похлеще любо-го часового будут на нас работать. Чужого просто так к еде не подпустят. Такой тарарам устроят, концерт по заявкам, что мертвые встанут от их обиженного воя. Сами сообразите. Но чтоб до захода солнца успели! – Файзулла уносится, загруженный моими умняками. Что-то я упустил важное. Вспоминаю, когда сую свою стриженую голову в колоду с мутной водой. Дизель! Дизель стоит между опорным и заставой – в щели, там же, где и наша банька, но в отдельном домике. Если дизель не заведется, то кранты – ни воды, ни света. Я тут же перекрываю воду, льющуюся из шланга, поворотом барашка на трубе, торчащей из-под земли. Дизель не только дает свет на заставе. Он своим электричеством запускает мотор, который качает артезианскую воду из скважины щели в цистерну, закопанную в землю над заставой на склоне. Тут тебе и водонапорная установка, и запас чистой воды в пять тонн. И антиинфекционная и обеззараживающая обра-ботка.

– Бонда-арь! – снова приходится мне рвать голосовые связки, чтобы вызвать нашего дизелиста. Слух начинает медленно возвращаться. Потому что в это время у меня за спиной раздается три уставных хлопка подошвой о камень горной земли и трясущийся голос живого, слава богу, часового. Поворачиваюсь. У Шакирова сверкают снегом белки глаз и зубы. Все остальное основательно покрыто пылью. Автомат в положении «на плечо». Я привычно беру свое оружие в положение – «на ремень». Эта болезнь служивых людей заразна, как безусловный рефлекс у собак Павлова.

– Товарищ лейтенант! – начинает Шакиров, он кричит под недоуменными взглядами сопровождающего стрелка и сержанта Бори. От этих торжественно произнесенных слов сержант и стрелок поправляют одежду, пояса и берут автомат в положение «на ремень». Я тоже подтягиваю автомат и берусь за ремень еще более правильно, чем как положено в строевом уставе. Ренат продолжает доклад, лица у всех становятся серьезными. Война войной, а задачу по охране границы никто не отменял. Приказ на охрану Шакиров от меня получил. Вот он и докладывает, как его учили. – За время несения службы признаков нарушения государственной границы не обнаружено. Происшествий не случилось, за исключением… – Шакиров замолкает и оглядывается на лежащий остов нашей вышки, с выкрученными и торчащими обрывками тросов, которые ее раньше удерживали на растяжках. Он не знает, как это обозвать. Боря как-то по-больному всхлипывает и в восхищении дергает головой, стрелок гыгыкает. Я с упреком сжимаю губы и выразительно смотрю на обоих за спиной Шакирова. – Вы-вы, – заикается Ренат, – вышка у-у-пала, – ну да, тут заикой станешь. Но меня смущает не это. Солдат совершенно не пострадал. Только испугался, оглох и пылью присыпало. Это странно. Если высота самой вышки метров двадцать пять, да сама сопка, на которой она стоит над ПЗ [8], триста метров – не меньше. То площадка наблюдения летела вниз метров сто, пока не грохнулась вдребезги на почти вертикальном склоне сопки. Нет, ну вы гляньте. Он еще и улыбается! Наверно, со страху, от радости, что пронесло.