Валерий Иванов - Монстр просыпается

Егор этими воспоминаниями наивно пытался прогнать мысли о проклятой тетрадке. Но не получалось. Физико-математическая мешанина, начертанная ручонкой тигренка стояла в глазах.

— Покажу-ка я ее для начала Николаю Фомичу, — решение оказалось неожиданно легким.

Николай Фомич Колбанов был близким другом его отца и сейчас проявлял посильную заботу о Егоре. Именно он снабдил его телескопом и приобщил к любительской астрономии. Кроме того, Николай Фомич возглавлял научно-исследовательский институт ядерной физики при Академии наук, имел профессорское звание и даже был академиком.

Вновь знакомо промелодил мобильник. Звонила Иришка. С некоторым недоумением она поведала, что «тигренок» просто рвется к дяде Егору и готов примчаться хоть сейчас.

— Чем ты его приворожил, интересно? Обычно он любит копаться в своем уголке с различными машинками и конструкторами, а в гости ходил неохотно и по необходимости.

— Это наша маленькая тайна, — отшутился Егор, — могут быть у нас свои тайны?

— От меня у вас не должно быть ничего секретного, — поддержала шутливый диалог кандидатка на увековечение своего имени небесным телом, — я вас обоих знаю, как облупленных.

— Ну, да… Знаешь… Ничего ты не знаешь, — подумал Егор, но вслух озабоченно сказал, — только мне сейчас надо подъехать в один институт. Но это ненадолго. А потом я позвоню, идет?

— Договорились. Не обмани ребенка! Он ждет.

К удовлетворению Егора Николай Фомич был свободен.

— Жду, — коротко произнес он, — когда будешь?

— Минут через сорок, — прикинул Егор расстояние.

Кабинет академика в очередной раз поразил Егора своими просторами и старинной основательностью. Дубовая двойная дверь, дубовый внушительных размеров стол, дубовые панели на стенах, дубовый паркет. Четыре тяжеловесных телефона спокойных цветов, один из них еще с советским гербом. Тяжелые однотонные шторы приглушенного пастельного цвета на широких окнах. Портреты ученых мужей на стенах в старых, местами потрескавшихся, рамах. И современный компьютер за приставным столиком смотрелся совершенно чужеродным телом.

— Добрый день, Николай Фомич, — поздоровался Егор.

— Здравствуй, астроном, подающий надежды, — он всегда так называл Егора, считая, что тот выбрал очень несерьезную профессию.

— Лицейский период в творчестве поэта, — издевательским тоном обычно говаривал профессор. — Что там изучать — все давно уже исследовано, расписано, переписано, тысячи монографий и сотни диссертаций… Если только его похождения по бабам в ту пору недостаточно еще расследованы благодарными потомками. Да, гений был. Великий поэт, замечательный писатель. Но ведь и…. был величайшим, — здесь он добавлял крепкое непечатное слово, характеризующее любвеобильность именитого стихотворца.

А Егор всегда краснел при этом.

— Когда б не это его пристрастие, — гудел Николай Фомич, — сколько еще прожил бы. И написал…

На этот раз академик воздержался от нападок на егорову специальность. Он внимательно оглядел воспитанника и вопросительно приподнял аккуратно подстриженную черную бородку, посеребренную возрастом.

— Чему обязан? — он любил выражения из той еще жизни, о которой сейчас напоминали лишь немногочисленные театральные постановки русских классиков. Внешность профессора и убранство его кабинета соответствовали его несколько старомодной речи, — итак, сударь?

— Вот, — коротко произнес Егор, — посмотрите, пожалуйста.

И он протянул стопку несколько помятых уже листков.

— Что это?

— Не знаю. Какие-то математические выкладки. Может быть, Вы разберетесь?

Профессор махнул рукой в сторону кресла, приглашая посетителя сесть, а сам, слегка прищурившись и отставив руку, всмотрелся в первый листок.

Ироничный прищур исчез уже через несколько секунд. Какое-то время Николай Фомич просто перекладывал полученные странички, даже не пытаясь осмыслить написанное. Затем он вновь вернулся к первому листку и начисто забыл о присутствии Егора.

Придвинув к себе чистый лист бумаги, академик что-то писал, зачеркивал, шептал. В ход пошел еще один чистый листок, а затем еще и еще…

Наконец, он с досадой отбросил ручку и вцепился рукой в свою бородку, не отрывая от «тигренковых» каракулей разом ставшего диким взгляда. К его позе подошло бы выражение, застыл как вкопанный. Потерзав, ставшую в результате клочковатой бороду, профессор обратил свой исступленный взор на посетителя.