Серж Юрецкий: Полигон

Последнее, что помню, — это мрачное удовлетворение при звуках болезненного визга. А потом меня не стало.

Резкий запах, шибанувший в ноздри, безжалостно вырвал из забвения.

Михалыч убрал пузырек нашатыря.

— Очнулся, бродяга? А ты ничего, крепкий. Ещё бы чуть-чуть…

Голова кружилась, что-то сдавливало левую руку. Так и есть, забинтована — прямо поверх рукава, да ещё и ветки вместо шины вставлены. Везунчик я, однако.

Михалыч деловито укладывал походную аптечку в «сидор». Вася Кот, с сайгой наперевес, цинковал по кустам. Я сел. Голова закружилась сильнее, пришлось опереться о землю здоровой рукой.

— Что, штормит? Это от кровопотери. Через день пройдет. А вот рану твою придется Парацельсу показать. Я антибиотики вколол, столбняка можешь не бояться.

— Благодарствую. А где шавки?

Старый промысловик пригладил седоватую бородку, хмыкнул.

— Да как ты вожака порешил, так они хвосты поприжали. Иначе бы мы тебя нипочем не отбили. Стрельбу когда услыхали да мат твой забористый, сразу сюда поспешили.

— Я вожака завалил?! Это ж…

— Волколак. Знаем. Вон там валяется, ты ему нос срезал начисто. Чуть ли не единственное уязвимое место нашел. Молодца, Кирюха. Ладно, пошли на базу: пора к доку.

— Ща, погодь.

Я встал и, слегка шатаясь, подошел к поверженному врагу. Етун меня задери, здоровущая какая скотина! Достал из кармашка куртки мультитул, с трудом разложил в плоскогубцы. Левая рука онемела: наверное, Старый вколол обезболивающее. Я склонился над лапой и вырвал коготь.

Настоящее

— Пьёшь?

Рита мягкой поступью подошла сзади и положила мне на плечи теплые ладошки. Кошечка моя…

— Не-а. — Я повертел стакан и плеснул из бутыля еще на два пальца. — Книжку вот читаю. Литра на два, с картинками.

— Хватит с тебя, Никольский. Старого этим не вернёшь.

Будто сам не знаю. Но до чего паскудно на душе! Друг всё же.

— Ты его руки видела? У него же когти отросли, как у кошака. В подушечках пальцев прятались. У тебя пока нет когтей, милая?

Рита уткнулась носом мне в шею, коснулась губами.

— Пока нет. Но если не прекратишь жрать самогон, и без них поцарапаю. И вообще, спать иди.

Развернувшись, я сгрёб её за талию, посадил к себе на колени. Отодвинул стакан в сторону. Рита тут же прижалась к моей груди — черные с отливом волосы рассыпались по хрупким плечам.

— Мне тоже страшно, милый. Очень. Страшно, что ты не вернёшься с очередного выхода, страшно оставаться одной. Это проклятая земля, Кирилл.

Словно в подтверждение её слов, за окном громыхнуло. Ударило в железную защиту. Потом ещё и ещё. Удары слились в бесконечную барабанную дробь.

Я погладил волосы Риты, вдохнул чуть горьковатый, такой родной запах. Она прижалась сильнее.

— Это всего лишь град, любимая. Всего лишь град. Пойдем спать — выход на сегодня отменяется.

В полдень я спустился на второй этаж, в лавку к Бекону. На самом деле никакая это ни лавка, конечно. Квартира. Берлога, как в шутку её называли. На выкрашенной в серый цвет стальной двери свежая надпись: «Плачу мало — беру ВСЁ». Юморист, блин.

Я нажал на домофоне кнопку вызова. Из динамика запикало.

— Никольский, ты, что ли?

— Нет, ё. Снорк в кедах.

Вопрос Бекона, впрочем, был далеко не праздным. Только что отгуляла Волна — вполне может заявиться в гости новоиспеченный снорк. Вот жил здесь еще вчера какой-нибудь Вася Пупкин, а сегодня вместо него тварь безмозглая. И что характерно — агрессивная. Помню, проф из лаборатории объяснял, почему так. Когда излучение Полигона окончательно ломает человека, изменяется не только тело. Психика тоже подвергается необратимой трансформации. И вот новорожденная тварь, как правило, напуганная и голодная, оказывается в изменённом мире. Разума у снорков, по сути, нет — есть начальная рассудочная деятельность да обрывочное мышление, и то лишь на ранних стадиях трансформации. А вот набор инстинктов присутствует во всей красе. И в первую очередь, инстинкт выживания. Проф утверждал, что человеческому существу на Полигоне не место: тут все эволюционные процессы взбесились, приспосабливая живую природу под постоянно меняющиеся погодные условия. Вообще говоря, Полигон — это большая лаборатория, кипящий котел, в котором проходят обкатку различные формы жизни. Человек тоже приспосабливается как может. Или погибает — естественный, понимаешь, отбор. Потому и спрашивает Бекон каждого посетителя, что снорки теряют способность говорить.