Владислав Русанов - Рассветный шквал

За развалинами «Рудокопа» снег был истоптан, измаран сажей и охристой глиной. Здесь по настоянию нового головы — Белого, выбранного на общей сходке старателей, похоронили всех погибших в ту страшную ночь. Чужаков — в одной большой яме. Наших — каждого по отдельности. Немного в стороне под снегом угадывались еще пять холмиков — семья Харда, прижимистого, но веселого и незлопамятного хозяина нашей любимой харчевни.

Когда я привел Гелку посмотреть на застывшие в вечном сне, сверкающие под пробившимся сквозь тучи солнцем первоцветы, она долго любовалась ими затаив дыхание, а потом начала осторожно обламывать хрупкие стебельки, складывая промерзшие цветы на старую рукавицу. Она отнесла их к «Развеселому рудокопу», на могилы родных — родителей и трех старших сестер.

Какими словами я мог утешить ее в горе? Да и что проку в словах? Слова пусты, и я никогда не придавал им особого значения. Наверное, поэтому меня зовут Молчуном. Зовут настолько давно, что старое имя уже с трудом пробирается к свету через завесу воспоминаний. Старое имя, старые друзья, шумный город на берегу лазурного бескрайнего озера, который я покинул больше шестнадцати зим тому назад. На смену им пришли новые друзья, новое имя — здесь каждого переименовывали по-своему, и подчас новая кличка ложилась куда ладнее имени, данного родителями и жрецами. Появилось и новое обиталище — прииск Красная Лошадь. Восемь лет тяжелого старательского труда не только закалили изнеженное некогда тело, но и усмирили мятежный дух, заставили на многое взглянуть по-другому, задуматься, что в жизни нужно принимать умом, а что сердцем.

Я оставил Гелку наедине с ее умершими близкими, наедине с ее горем, пройти через которое должна была она сама, с тем чтобы обрести дальнейшую цель в жизни. Одна, без посторонней помощи. Она осталась стоять на коленях в грязном снегу, не заметив, кажется, моего ухода, а я примостился на повалившейся половинке липы, подставляя то одну, то другую щеку ослепительному, но пока еще холодному солнцу.

Прямо передо мной раскинулась пустынная в это время площадь с тремя черными язвами старых кострищ. Когда-то между ними — я это помнил — снег пятнали красно-бурые мазки. Еще одно свидетельство всколыхнувших наш убогий мирок потрясений. Теперь их не было. Волки, дерзкие от лютой бескормицы и вконец осмелевшие от безнаказанности, приходя по ночам в поселок, выгрызли смерзшиеся с кровью куски льда.

Увенчанные то здесь, то там слабенькими неустойчивыми столбиками дымков хижины старателей приютились на склонах где-то позади. Куда они денутся? А впереди тянулась, слегка изгибаясь между холмами, неезженая давно уже, но хранившая следы многих взрывших ее копыт дорога. Она вела на юг, к теплу, то ныряя в сумрачные ельники, то выбираясь на подсвеченные склоны, поросшие рябиной и орешником. Туда, к берегам великой реки Ауд Мор, которую мы зовем Отцом Рек, ушел еще один человек, к обществу которого я успел привязаться за эту зиму.

Теперь я понимаю — история эта началась в ту осеннюю ночь, когда забулдыга Пегаш, возвращаясь по обыкновению далеко за полночь из «Развеселого рудокопа», свалился в собственный шурф и сломал шею. Не впервой ему было проскальзывать навеселе между воротком и распахнутой по всегдашней безалаберности лядой, которая должна была прикрывать темную пасть шурфа, с тем чтобы добраться до вороха полуистлевших шкур и тряпья, служивших ложем для сна и отдыха. Но в эту ночь судьба распорядилась иначе.

Обнаружилась его смерть лишь на утро ближайшими соседями — мною и Карапузом. Гробовая тишина в доме, из года в год встречавшем каждый рассвет отборной бранью и богохульствами, заставила нас насторожиться и пойти поинтересоваться, в чем дело.

Пока Карапуз бегал за нашим выборным головой, который должен решать, что делать в таких случаях, я стер ржавые глиняные разводы со лба и щек погибшего. Пегаш лежал на отвале непривычно тихий и умиротворенный. Его мокрые черно-белые пряди, облепившие голову, вызвали у меня чувство, похожее на жалость. Чувство, которое все мы давно разучились испытывать.

Голова Желвак долго ворчал, потирал кулаком пористый нос, озабоченный не столько внезапной смертью одного из своих сотоварищей, сколько неотвратимой грядущей расплатой со сборщиками подати за бездействующий участок.

В это время появился он. Невысокий, сухопарый, с длинным вещмешком, прихваченным, кроме обычных лямок, ремешком через лоб, как делают это носильщики-горцы на юге, он прошел сквозь скопившуюся к тому времени толпу зевак и остановился рядом с телом. Желвак, прожженная каменная крыса, хоть и любил притвориться эдаким растяпой-лопушком, сразу понял, что к чему. По быстрому назначив похоронную команду, он увлек пришельца в перекошенную халупу Пегаша, и загрызи меня стуканец, если не содрал с него на пяток корон больше, чем участок стоил.