Сергей Анисимов: Позади Москва

Сам Рома и Дима, бывшие курсанты БВМИ/КВВМУ, смотрели на дорогу с другой стороны, наискосок от позиции пулемета. Скалились, ожидая. Было глупо не бояться, и они боялись, но это ничего не меняло. С батальоном им было бы не справиться, даже если бы у них было сто таких мин, а перед ними точно были бы тыловики, но кровь они им попортят знатно. Последовательный подрыв двух взведенных «МОН-90», содержащих в себе по две тысячи 7-миллиметровых стальных роликов, потом отстрелять с места по два магазина, сделать паузу и после перезарядки прикрыть огнем меняющего короб пулеметчика. Десять метров ползком до прокопанной траншеи – понятно, что под огнем, – потом еще 60 метров и можно перейти на бег; они будут уже прикрыты деревьями. 350 метров – и начинается окраина Первомайского. Потом поперек идет речка со смешным названием Писса. Поздняя весна постепенно все же подходит, льда на ней уже почти нет, но здесь это еще не речка, а самый ее исток, несколько сливающихся вместе ручьев. А за ними насыпь с железнодорожной линией. Техника через нее не перевалит, никакая. Если не стремиться убить абсолютно всех своих врагов ровно сегодня, шансы уйти реальны.

У пацана из Первомайского были кровяные мозоли на обеих ладонях от черенка лопаты, которой он работал всю ночь. Он замерз как собака, или даже сильнее, потому что собака у него была что надо. Лохматая, большая, злая. Молчаливая. Сейчас она лежала рядом с ним и грела его, как могла. Парень жалел, что моряки настрого запретили ему брать себе в помощь хоть кого-то. И было обидно не от того, что пришлось копать эту длинную, идущую зигзагом снеговую траншею одному, а что никто из друзей ничего не увидит. Но зато увидит он сам. Посасывая ноющие даже в снегу ободранные подушечки на ладонях, он ждал. Время ему не сказали, но можно было догадаться и самому.

Лейтенант Ляхин распрямился и замычал от боли в спине. Стонущий под его руками раненый замолчал, и только из прокушенной насквозь губы густо текла темная кровь. Мешала и не уходящая второй день температура, и забившие нос сопли под маской. Дышать приходилось открытым ртом, и это заставляло тратить силы, которых и так почти не осталось. Чуть раскачивающаяся под потолком лампа из посаженного в петлю аккумуляторного фонарика светила ярко и давала очень узкий луч. Освещающий операционное поле, но оставляющий все вокруг в тени. Снова ампутация, девятая или даже десятая за сутки. Три были неудачными, и все они были в первой пятерке. Медсестра у него была самая настоящая, хирургическая, и инструменты были тоже, но это было все. Не было ни нормального стола, ни нормального света, ни действенных кровоостанавливающих средств, ни настоящих обезболивающих – вот без этого было совсем хреново, отсюда были и потери на столе. И еще не было опыта, а только знание того, как надо. Сохранившееся с институтских времен, с года, когда оперативную хирургию им еще давали, но с будущим уходом на терапевтический поток он еще не определился. Но выбора не было, как его не было в жизни лейтенанта Ляхина и доктора Ляхина уже очень давно. Он работал, лишь очень изредка поглядывая на стоящий в углу автомат.

Рядовая Петрова лежала под стеной полуразрушенного дома на пересечении улицы Александра Попова с какой-то другой, накрытая двумя бушлатами и поверх еще двух. Все вокруг было в красной кирпичной и белой штукатурной пыли. Пыль скрипела на зубах, делала слюну вязкой как каша, резала глаза. Она уже почти не чувствовала ног; шевелить задубевшими пальцами в носках ботинок получалось плохо: пальцы казались чужими, но она все равно делала ими «упражнения», надеясь на лучшее. Руками же она старалась не шевелить вообще, чтобы не поднялась улегшаяся пыль: руки были снаружи, и от этого задубели совсем. Но Вика знала, что так будет. А лежка в развалинах была слишком хороша, чтобы ее покидать, не сделав ни единого выстрела. Вчера за полный световой день она сделала их ровно десять, и три пришлись в цель. Как реалистка, Вика понимала, что без нормальной оптики на нормальной винтовке – это результат, который полностью окупает все ее мучения. И вообще всю ее жизнь. А первый рассветный выстрел – самый дорогой. Его можно сделать, выбирая. Восход вчера был в 07.30–07.33, значит, осталось терпеть уже недолго. Вокруг постреливали – и далеко, и близко, – и Вика надеялась, что Костя не нарвется. Костя, ее второй номер, ушел уже три часа назад еще в полной темноте искать другую позицию. Причем даже не следующую и «через следующую», а еще дальше. Подальше от подвального пункта сбора раненых. От детского сада, куда сводили живых детей с родителями. От Морского собора, вокруг которого погибли слишком многие. В разбитом вдребезги, продолжающем гореть в ста местах Кронштадте было немало мест, где она могла работать. Лежать иногда по часу, а иногда по 3–4 часа без движения, чтобы произвести один-единственный выстрел. Метки на прикладе доказавшего свою надежность «АК-74» она не ставила – баловство. Для кого? Свои, к которым она возвращалась в один или другой подвал, знают и так: у них у почти каждого свой счет. А другим это и просто неинтересно. Или потом будет неинтересно. В десяти сантиметрах от Викиного лица лежала граната с разогнутыми усиками предохранительной чеки. Даже при том, что второй номер не прикрывает ее спину, живой ее не возьмут. Поэтому она считала, что бояться совершенно нечего. Только того, что когда-нибудь кончатся не только силы, но и патроны. Цинки в подвалах. Пачки в подсумках на мертвых телах в развалинах. Недострелянные рожки в искореженном оружии, которое сжимали руки убитых мальчишек и мужчин. Она не была уверена, какое сегодня число, и это почему-то было обидным. И заставляло опасаться за то, что та ее бессознательность, кома на несколько суток, все-таки не прошла даром.