Александр Тюрин - Метида

И тут что-то подвинуло меня отклониться. По тому месту, где только что была моя голова, прошла цепь, увесистая – какими крепятся нестандартные грузы на стеллажах. Цепь попала по оболочке ловушки. У меня реакция так себе. Когда быстрая, а бывает не очень. Но сейчас я нормально среагировал, будто угадал, с какой стороны мне приложат. Продолжив боковое движение, перекатился через плечо, и сразу метнулся в ноги тому, кто лупил цепью. Резко рванул, ухватив за щиколотки. Противник завалился. Но все же стал подниматься быстрее, чем я, да и со всей силы залимонил мне лбом в лоб. Я едва сознание не потерял. В полуобмороке ткнулся вперед, головой и плечом опрокинул врага. А затем – мне ж показалось, что у него и нож есть – перехватив цепь, набросил её на ближайшую стойку, да ещё тому засранцу на шею и давай тянуть. Тянул и тянул. И когда я душил его, сам едва не задохнулся… Через полминуты осознал, что больше никаких звуков от этого типа. Линзопроекторы едва давали картинку в инфракрасном диапазоне, поэтому подсветил фонариком. От недостатка кислорода перед глазами шли табуном черные провалы, но я всё же разглядел. У него мое лицо, язык наружу, набухший такой. Цепь, обернутая вокруг его шеи, сделала свое дело, от стальной руки экзоскелета не отвертишься.

И снова табуном черные провалы перед глазами.

Когда прозрел, первым делом протянул руку, стальную, надежную. Того тела не было, цепь просто лежала на полу, нож тоже при мне, – разбираться с этим делом некогда. Наверное, причудилось из-за недостатка кислорода. Выше – секция стеллажа, оттуда могла свалится цепь. Контейнер с активной ловушкой всё же навернулся с полки и лежал на палубе; раскрытый, с щебнем внутри, пар идёт. Сверхпроводящая керамика кокнулась. И в щебне свечение заметно, не каплю напоминает, а шрам. Мир тончает, дрожит, колеблется, шрам расширяется. Он уже как разрыв, отделяющий меня от остального мира. Я вижу, как отлетает от меня мусоросортировочный терминал вместе со своими штабелями и кучами, как отдаляется станция «Метида» и пристыкованные к ней транспортные корабли, как тают звезды и планеты. Поплыли части и члены моего тела; они теряли объемность, становясь плоскими как рисунок на бумажке, и, в итоге, унеслись вихрем конфетти. Мыслей ноль, не чувствую ничего. Я просто точка в пустоте. Минимум сознания. Меня не давит и мучит то, что не хочу иметь на своей совести. Ощущаю только, что я есть, и напряжения, проходящие переливами.

Дальнейшее можно сравнить с кристаллизацией насыщенного раствора, в который попадает пылинка. Вокруг меня начинает появляться одно, другое, третье… Сперва проклевывается что-то горячее пульсирующее, сердце наверное. Его толчки помогают мне снова почувствовать руки и ноги. Но их не две, не четыре, а всё больше и больше, возникают ряд за рядом. Это не тождества, не подобия. Они – разные: молодые, старые, сильные, слабые, длинные, короткие, покрытые морщинистой или гладкой кожей, шерстью, чешуей, белые, желтые, зеленые, и лапы, и плавники, и крылья, всякие рычаговые и нерычаговые конечности, щупальца, жгутики, реснички, прочие штуки, названия которым я не подберу – всё, что годится для движения, захвата, защиты; всё, чтобы копать, собирать, прыгать, плавать и летать. Бесконечные множества конечностей, которых бы хватило на целую вселенную. Тут и живое, и неживое, металлическое, углепластиковое, поликарбонатовое, со схватами, грейферами и ковшами. Возникало и то, по чему можно ходить, бегать, скакать, ползать, плыть и летать, любые поверхности и опоры. И всё то, что можно потрогать, с чем можно работать, от глины и камня до материалов, чьи имена мне неизвестны. Вокруг меня возник ещё один мир, точнее заготовки для целого мира…

И эти заготовки понесло волнами, отчего потерялась всякая стройность и подобие рядов. Черные волны в безразмерном океане пересекались и соединялись друг с другом, уходя в любом направлении. Всё тихо, молча, без рёва. А потом то, воспринимающее, что осталось от меня, ударилось о твердь и разбилось в пыль.

Он бросил мобильник на заднее сидение и, хлопнув дверью, вышел из машины. Последние несколько часов раздражение всё копилось, теперь он чувствовал свои нервы, как натянутые струны, на которых кто-то тренькает, бжик и бжик, или вовсе играет гаммы. То, что в первые дни поездки поглощало и расслабляло – великие нескончаемые просторы, сейчас подавляло и выматывало. Техпомощь в этих краях ждать минимум три часа. Он с тоской и замедленно, как корабль орудийную башню, стал поворачивать голову. Трасса, лес с одной стороны, березняк, с редкими включениями осины и ольхи, настоящее березовое море, светлое, но равнодушное, снова трасса, и такой же объемный лес с другой стороны, только темный, густой словно гороховое варево: одни ели, мрачные как надгробия, суровый еловый океан. А повышающаяся к северу местность оставляет впечатление, что «океан» вздыбливается и готов обрушиться свирепой волной-цунами. Как и сто, и двести, и четыреста лет назад этот лес готов проглотить человека. А трасса как тонкая полоска жизни между океанами небытия. Тут и Данте вспомнился: «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу, утратив правый путь во тьме долины». Неизвестно, до половины или поболее, а в остальном правильно. Впрочем, метрах в пятидесяти какая-то забегаловка. Возле нее парковочная площадка – на ней одна фура. И билборд, точнее, что осталось от него после зимних буранов – кажется, изначально там имелась реклама презервативов с музыкой. Лучше бы рекламировали резинки на хоботок местным комарам-садистам.