Игорь Назаров - Голос минувшего

Череда дней, метельных, жарких, мокрых, морозных, тепло-золотых с изумрудными рассветами над Успенским прудом, реками Бердянкой, Балдой, с ее соловьиной свирелью по весне – вся эта череда нанизана на память, как на гвоздь. В каждом дне был урок. И светлый, с копной черных волос, с непокрытой до горячих морозов головой, учитель из бисеринок-уроков, по отдельности столь незначительных, по штриху воздвигал в нас бесконечный, как оказалось, удивительный мир количественных отношений. Он выращивал из нас, кристаллическаю решетку, которую потом заполняло все многоцветье человеческих интересов. Не знаю, кто стал из нас математиком, но знаю – все стали людьми.

Его считали сухим, потому что он не пел. Но зато как пели мы, возращаясь осенним вечером из какого-нибудь Галошево, где помогали убирать картофель!

Его считали сухим, потому, что он не танцевал. Но все мы после с лихвой научились дрыгать ногами. Зато сколько романтических надежд породил в нас, дав благодатную пищу чувству и воображению, прочитав нам однажды книгу о звездах. Это был толчок. Чувство множилось. Где был один тон, там появились оттенки. Мир разверзался, врываясь в воображение.

Его считали сухим, потому что он не играл на музыкальных инструментах, но зато сейчас он для меня – в содержании «Патетической сонаты» Бетховена.

Его считали сухим, потому что он не читал наизусть стихов. Но Пушкина впервые мы взяли с его полки, когда он поселился в 1951 году с нами в интернате. Я забыл все уроки, на которых мы долго мозолили «Евгения Онегина», но в подробностях помню вечер, когда, взяв с его этажерки один из голубых томиков, прочел короткую трагедию «Моцарт и Сальери».

Тогда мы не знали, что учителя – обыкновенные смертные, что и им свойственны человеческие слабости, иначе мы многое простили бы им, как извиняем сейчас. И только Проню нам не в чем было прощать, как извинять и сегодня. Я был этим летом в школе, хотя она уже не та, и тридцатилетний, испытал в школе, знакомую робость шестиклассника, когда стоял перед табличкой «Учительская»: мне казалось – там он. Должно быть, перед ним мы никогда не перестанем чувствовать себя учениками.

Позднее мне много раз приходилось бывать в разных школах на уроках и педсоветах, разного рода учительских совещаниях. И всегда было грустно, когда учителей, по своей творческой манере похожих на Прокопия Васильевича, осуждали. Не могу только понять – зачем? Разве можно механизировать кисть в руках художника? И потому мне тревожно в этот багряный день в трясущемся автобусе: как ему нынче живется, нашему любимому учителю?

И немудрящее село, куда я прибыл, и деревянная школа – все напоминало о детстве и Прокопии Васильевиче. В довершение и учитель оказался чем-то похож на него. Я сидел с шестиклассниками, когда он вошел, такой же деловой и спокойный, такой же молодой, черноволосый, красивый. Он позднее рассказывал мне:

– Входя первый раз к ребятам, я забыл все методики, все учебники. Я помнил только моего любимого учителя, и делал как он.

Вот и у него тоже был свой Прокопий Васильевич. Этот юноша – талантливый человек, и уроки его безупречны. Я сел писать о нем, а написал о Прокопии Васильевиче. Редактор, конечно, выговорит: не о том написал. Ничего, прорвёмся. А об этом юноше, пусть о нем напишут его ученики, если он станет для них тем, что Прокопий Васильевич для нас.

Он ушел от нас вместе с детством и ранней юностью, но его образ еще долго сопровождал нас. В будни мы забывали его, но едва отрывались от дел, чтобы оглянуться и оценить сделанное и пережитое, он оказывался с нами. Через все, что сделано и что достигнуто, через все это ведет узкая тропка к тем истокам, которые зовутся детством, и там он, наш любимый учитель.

П. МОЛОКОВ

Большая благодарность Молоковой Валентине Михайловне (в девичестве Щеплехиной), жене и вдове автора очерка о Прокопии Васильевиче Деревенчуке.

Очерк был опубликован в газете «Знамя труда». Дату предлагаю определить по своим вычислениям: автор родился в 1937 году, в статье указывает свой тридцатилетний возраст, следовательно, очерк написан в 1967 году.

Смотрю на желание людей оформить доску доброй памяти нашему учителю, наставнику, просто хорошему человеку и удивляюсь нашей узости мышления: но неужели нельзя было поштукатурить и покрасить участок стены для такой памятной доски, или уже так потеряли сами себя в наших мелочных проклятых заботах, растеряли элементарную культуру видения очевидного. А где вазочки для цветов, по обе стороны от доски? Кого просить доделать? Волею судьбы, нахожусь далеко от Родины, душой живу здесь.