Елена Семёнова - Обретение настоящего

Никогда бабушка не говорила со мной, как с маленькой, но обращалась – как ко взрослому человеку. Помнится, одна из немногочисленных её приятельниц как-то попеняла ей, что она чересчур много требует от ребёнка. Бабушкин ответ прозвучал сакраментально:

– Серафима – не ребёнок, а моя внучка .

Этим было сказано всё. Её внучка должна была принять в себя весь запас бережно сохранённого ею внутреннего богатства, чтобы оно не кануло бесследно. Для этого бабушка прилагала максимальные усилия. Каждые выходные мы отправлялись с ней в какое-нибудь путешествие. Я не люблю слово «экскурсия», т.к. оно ассоциируется у меня с праздным любопытством, с туристами, торопливо снующими по «объектам», подобно покупателям на базаре… Наши путешествия были иного рода. Бабушка не признавала экскурсоводов, ибо много лучше их знала историю всех тех мест, которые открывала мне.

Не было музея (за исключением современных) в Москве и Подмосковье, где бы мы с бабушкой не побывали. Поэт Дербенёв очень точно назвал Москву «птицей, раненой в сердце». Сегодня, видя, как превращают и без того изуродованное лицо её в мёртвую маску, глумливо разукрашенную, непременно приходят на память его строки:

Бежит толпа, чадят автомобили,

Меняешь ты иконы на рубли.

Какой тебя отравой опоили?

В притон каким обманом завели?

Иногда мы с бабушкой просто гуляли по старым московским улочкам, бульварам, набережной… Юнейшее поколение будет знать лишь по нашим воспоминаниям, что когда-то здесь высились стройные тополя и липы, под ласково шепчущей сенью которых мирно прогуливались старики и мамаши с детьми. В знойный майский день – что за счастье было неспешно бродить под сводами благоухающей зелени! Из рассказов старших юнейшее поколение с удивлением узнает, что грохот автомобилей не заглушал всё живое, а их чад не покрывал окна домов, кои сделалось нельзя открывать. Что над Москва-рекой не нависала всё давящая кошмарная громада «Сити». Что не вздымались повсюду норовящие что-то навязать билборды, а над входами в магазины значилось просто и скромно: Рыбный, Молочный, Булочная… О, юнейшему поколению будет трудно поверить, что прежде для каждого рода товаров был отдельный магазин, а не громада «гипер-супер-маркетов», где можно купить всё – от колбасы до компьютера.

Булошная (именно так, по-московски смягчая «ч») – какое славное, тёплое, как сам хлеб, слово. Возле нашего дома их было три. Одна – старинная, которую я любила особенно за высокую лестницу и нарядные витражи на окнах. Эти витражи я могла рассматривать часами, по очереди заглядывая в разноцветные стёклышки, что-то фантазируя, сочиняя.

А перед Булошной был Книжный, никогда не обойденный нашим с бабушкой вниманием. А чуть подальше – Мясной. Мяса, правда, в те поры там уже не водилось. Но синюшных цыплят достать было можно. О наличии там таковых бабушке неизменно сообщала соседка, добрую часть дня посвящавшая «хождениям по добычу». Бабушка только морщилась. Она органически не могла выносить подобной суеты, поэтому «дефицит» в нашем рационе появлялся крайне редко, но не помню, чтобы меня это сколь-либо огорчало.

За провизией бабушка обыкновенно ходила на Дорогомиловский рынок. Кто бы мог подумать, в ту пору мы ещё беззаботно пробовали на зуб покупаемые продукты. Например, моим неизменным правилом было – пробовать кусочек сыра с ножа продавца. Да… Тот прежний рынок тоже кажется теперь чем-то из области сновидений. Юнейшее поколение будет удивлено, узнав, что на нём практически не было представителей «братских» республик.

Что ж, мне столь же нелегко было представить это место времён детских лет моей бабушки, когда Москва-река ещё не обросла каменными берегами, а окрестные улицы с деревянными домиками и собиравшимися вокруг них по вечерам для неспешных бесед жителями больше походили на большую деревню.

Во время наших прогулок по Москве бабушка нередко останавливалась у какого-нибудь дома и рассказывала о нём… О том, кто жил в нём, кто останавливался, какие события с ним связаны. Сегодня я часто ловлю себя на мысли, что совсем не знаю Москву нынешнюю, но ту, стародавнюю, которую и бабушка не успела застать, знаю так, что, кажется, с завязанными глазами могла бы отыскать нужный дом, показать, где проживает такой-то… Эти старые дома никогда не заменят музеи, потому что музеи хранят экспонаты , а дома – атмосферу , эхо голосов, тепло дыханий…

Эту особенность я позднее лучше поняла, бывая в различных церквях. Возьмём, к примеру, две церкви: одна полуразрушенная, другая заново отстроенная. Вроде бы всё то же: служба, люди, а чувство совершенно разное. В новоделе – пусто, в старых стенах – душа полна. В чём же дело? А именно в них, в стенах . Бог поругаем не бывает, а «храм порушенный всё храм», осквернённая святыня остаётся святыней. Древние стены хранят в себе столь мощный заряд многовековой намоленности, что ни большевистские разорители, ни позднейшие перевёртыши, обратившие дом Божий в место торговли, не могут пересилить его. Новоделы этим зарядом (иммунитетом) не обладают, посему в них, большей частью, царит дух мира сего.