Анатолий Росич - Вой

Так же, как и в Киеве, он уже почти год снимал две квартиры в Москве…

Грохов поехал на автобусе не случайно. Несколько часов автобусной езды – это привычный с юности, обкатанный переход на ступень ближе к себе, плавное приближение к тому, что любишь и чему никогда не изменишь.

Сейчас в Дыбове – вершина лета. Она не в Африке, не на экваторе. А в маленьком городке, куда вез его обычный рейсовый автобус. Что такое Дыбов? Это: на высочайшем пике Земли, отдаленный тысячекилометровой пустыней от остального мира, – кратер, не вулкано-бурлящий, а тихий, успокоенный, упакованный в планету, закрытый от земных ветров и бурь, но распахнутый небу, овеществленный сине-зеленый луч космоса. И вечный. Подтверждение тому – детство, которого не помнишь, но лучик которого, появившийся из вечности, светит до последнего вздоха, и его не затмят ни взрослые радости, ни муки.

Такой ему рисовалась родина после долгой разлуки. Понятие «долго» с каждым отъездом укорачивалось. «Старею?» – все чаще спрашивал себя Грохов. «Это мы как раз здесь и выясним», – подумал, подъезжая к автостанции. Ему хотелось защищать свой городок – маленький, единственный в мире полноценный оазис жизни, – даже драться за него. Упасть грудью на этот кратер и защищать. От кого? Да от всех, даже от самих дыбовчан.

Автобус мягко коснулся бордюра, последний раз фыркнул выключенный мотор, бесшумно открылась дверь. «Дверь родины – да, вот она такая…»

Он легко соскочил со ступеньки автобуса, невольно ища глазами знакомые лица. Впрочем – зачем они ему? Не к людям же приехал, а к родимым камням.

Людей было много. Транзитом через Дыбов воскресные автобусы шли на Москву переполненные. Десятки дыбовчан тоже спешили вовремя попасть в понедельничную столицу – на работу. Было время студенческих каникул, а на платформах шумно толпилась молодежь, мелькали загорелые спины юношей в модных черных майках и шоколадно манящие голые плечи и ноги девушек. «Пора вступительных экзаменов», – догадался Грохов, на ходу задержав взгляд на трех молоденьких хохотушках возле автобуса, следовавшего в Москву.

Он уже завернул за угол станционного здания, как вдруг поймал себя на мысли, что смотрел не на троих, а на одну! Всколыхнулась память, дрогнуло сердце – что-то до трепета знакомое было в ее лице. «Стой! – остановил он себя. – Надо выяснить…» И вспомнил. «Наташа? – однако тут же одернул себя. – Глупец…» Разве это могла быть Наташа? Двадцать лет прошло… Померещилось. Понятно, первая любовь – потому и остается в памяти нетленной, не стареющей.

Все же повернул обратно, стал быстро протискиваться к платформе Московского направления, ведь автобус мог уехать и увезти так и не опознанную до конца девушку с ликом первой любви. В дверях автобуса уже теснились транзитные пассажиры, напирали дыбовские. Грохов наблюдал за поразившим его «объектом». Ему было просто интересно, не более. Но удивительно, пронзительно интересно. И носик, почти прямой, лишь слегка вздернутый – её; и губы, небольшие, но полные, арбузно-сочной спелости, фигуристые, такие цветочные – её. И золотисто-сверкающие, плавно вьющиеся волосы, элегантно спадающие на плечи, слегка закрученные внутрь и так женственно окаймляющие шею… «И прическа такая же… И улыбка, все точь-в-точь… А может, это дочь?» – осенило его.

Сердце успокоилось, когда увидел, что юная, загадочно-близкая особа не уехала. Выяснилось, две девушки провожали третью. Грохов еще подождал, пока автобус отдалился, потом долго смотрел вслед двум уходящим в направлении города подружкам, и опять зафиксировал, что и ножками, и всей стройной фигуркой нежное создание очень напоминало Наташу. Вся щемящая прелесть этого воспоминания была в том, что знал он Наташу, встречался с ней (исключительно платонически) всего около месяца. Она была не местной, приезжала в Дыбов отдыхать к тете. В августе уехала. А осенью его забрали в армию. Больше так и не увиделись. И больше таких счастливых, возвышенно-ослепительных дней в его жизни не случалось.

«Бывает же такое!», – улыбнулся Грохов, когда девушки исчезли за поворотом. Он ждал, сильно хотел, чтобы девчонки повернули в ту улочку, где жила Наташина тетя. И это чудо свершилось: они пошли именно туда. «Бывает же такое… наваждение», – подумалось. И тут же: «А почему, собственно, наваждение? Разве это не реальность? Разве не забилось сердце так, как двадцать лет назад? Ну – почти так…»

Он увидел себя семнадцатилетним, с букетом цветов возле летней танцплощадки. Среди его друзей было не принято дарить девушке цветы, этот знак внимания был взят на вооружение, наверное, из фильмов. И вот стоял, переживая долгие минуты ожидания, терпеливо снося откровенные ухмылки знакомых ровесников и ровесниц, загадочно шушукающихся явно по поводу зажатых в его напряженной руке цветов. И был невыразимо благодарен Наташе за то, что она так просто, сказав обыкновенное «спасибо», взяла цветы и в один момент сбросила с него невыносимые оковы сомнений и груз насмешливых взглядов. Нельзя сказать, что она прижала букет к сердцу, однако, несмотря на смущение, он видел, как упругие лепестки кувшинок, добытых собственноручно, и гладиолусов коснулись ее белой (в сравнении с телами загоревших дыбовчанок) шеи и груди между отворотами полурасстегнутой сиреневой блузки…