Елена Семёнова - Не уклоняюсь!

– Помните, цвет траура на Кавказе – белый.

– Нельзя появляться перед женщинами-мусульманками в полуобнаженном или обнаженном виде.

– Самое сильное оскорбление для мусульманина – сказать: "Ты не мужчина!"

Позже аналогичные памятки стали появляться и в других частях…

От нахлынувшего гнева задолбило висок. Эх, и расстраивает же нервы эта война. Да ладно бы война… Три четверти сил не на неё уходят, а на борьбу с крысами тыловыми, от которых продыху нет… Вон, и сердчишко пошаливать стало. А ведь не так много лет генералу. Пятьдесят семь лет недавно стукнуло. Юбилей… И встретил его Булыгин на подступах к Грозному. Только на другой день и вспомнил о круглой дате… Да и не сам вспомнил: начштаба и друг старинный Витька Трифонов бутылку коньяка дорогого презентовал. Кстати, и распить ещё не успели в круговерти этой… А ну как теперь? С горя? Заодно и душу излить… Кому ж ещё, как не Трифонову? Кто лучше его поймёт?

Трифонов явился на зов незамедлительно. Каждый раз при взгляде на старого друга Булыгин отмечал, что сильно сдал в сравнении с ним. Обрюзг как-то, постарел, лысина во всю голову сверкает… А Трифонов и теперь сухопарый, подтянутый, волосы, сединой тронутые, назад зачёсаны…

– Ну, что скажешь, Петрович? – мрачно спросил Булыгин, не оканчивая вопроса – и так ясно, о чём.

– Дерьмово всё, Митрич… – процедил Трифонов. – Они или идиоты…

– Или? – пытливо впился генерал в своего заместителя.

– Или кинуть нас решили, как в тот раз! – не сказал даже, а выдохнул друг старый то, о чём всё утро думал сам Булыгин и произнести сам боялся. Нет, не может быть! Сейчас всё-таки дело иное! На Новый Год и Елькин подарок сделал: оставил президентство. А И.О., хоть и из «конторы», вроде мужик приличный, сильный, дельный. И приезжал же сюда… Нет, не может он предать! Не может! Не той он породы, не той закваски, чтобы сдать так просто, чтоб на такую подлость пойти… Что же, ложью все его заявления были? Нет, не может быть… Значит, есть причины… Значит… Да ничего это не значит!

– Петрович, но надо же делать что-то… Но не дураки же мы, не кутята слепые, чтобы топили нас! Неужели так и проглотим опять?..

– Наше дело, Митрич, приказы выполнять, – ответил Трифонов, шнурок какой-то в руках комкая нервно.

– А если приказы..?

– А разве не выполняли и таких..?

– Но сколько же можно?! Да каких пор какие-то сволочи меня, боевого генерала, будут козлом отпущения делать и палачом собственных солдат?!

– Митрич, ты из армии увольняться не собираешься?

Булыгин опустил голову. Прав, тысячу раз был прав Витька Трифонов. Пока он в системе, будут его использовать… А не быть в этой системе он не может. Права не имеет уйти из неё. Потому что, даже безумный приказ выполняя, он, дело своё зная и долг помня, солдат своих беречь будет, насколько это будет возможно, угрём выворачиваться станет, чтобы как можно больше из них живыми домой пришли. А другой на его место придёт и ради лишнего ордена, ради удовлетворения амбиций своих будет этих солдат, тот же приказ выполняя, под огонь гнать, нисколько не печалясь, сколько из них живыми останется, и головы своей не утруждая тем, как потери минимизировать… Разве не знал он в прошлый штурм Грозного, что преступно было пацанов необстрелянных в эту бойню посылать? Знал. И приказ исполнял. А другой кто, его же исполняя, втрое больше людей положил бы там… И что же лучше? Не мараться исполнением таких приказов и представить это другим или всё-таки исполнять, на своём (немалом всё-таки) уровне стараясь исправить то, что ещё возможно? Где больше чести? Для себя решил этот вопрос Георгий Дмитриевич: если хоть несколько жизней удалось сберечь ему, значит, не зря тянет он лямку, ломая себя и за голову хватаясь от идущих сверху безрассудных приказов…

– Давай выпьем, – хмуро предложил он Трифонову, доставая флягу, куда загодя перелил коньяк. – Тошно что-то…

– Наливай, – кивнул начштаба умной, всё понимающей головой. – За тех, кого уже с нами нет, за тех, кто ещё в строю, за нас…

– За всех офицеров и солдат, которые долгу и чести не изменяли, несмотря ни на что, за всех верных! – добавил Булыгин, поднимаясь грузно.

От выпитого коньяка размяк несколько комок нервов, внутри собравшийся, и даже висок долбить перестало почти. Вспомнилась жена Люба, с которой недавно серебряную свадьбу отмечали (а дотянуть бы до золотой – вот, погуляли бы!), дочери: Шурочка, младшая, из которой, Бог даст, хорошая художница выйдет, и старшая, Маруся, недавно вышедшая замуж и теперь нянчившая сына, его, Булыгина, внука. Всю жизнь мечтал Георгий Дмитриевич о сыне, но не случилось: теперь хоть с внуком бы повозиться. Да когда тут… С войной этой… Последний раз видел Матвейку, когда он только сидеть научился и первые слова сказать пытался… А с тех пор уж сколько времени прошло! Последний раз говорил с женой днями: рассказывала, что внук уже ходит, первые свои слова произносит… А он-то всё это пропустил опять! Как пропустил первые шаги обеих дочерей. Тогда тоже война была. Афганская. Любаша о нём в ту пору месяцами не знала ничего. Только приедет кто-нибудь из сослуживцев, передаст короткое: «Люблю. Береги девочек. Скоро вернусь!» – и всё! Приезжал Булыгин из командировок, усталый, ожесточённый – и неслись ему навстречу, друг друга обгоняя Маруся с Шурочкой: «Папа! Папа!» И разом камень с души сваливался: здравствуй, дом родной, тыл мой надёжный! А теперь вернёшься – внук, пади, деда и не признает. Да и дочурки уже не выскочат встречать. Взрослые стали, сдержанные. Свои дела у них, о которых отцу и не рассказывают. Маруся о своём замужестве сообщила за несколько дней до оного. Просто перед фактом поставила. Заодно, между делом, как о чём-то мало значительном, обмолвилась, что беременная… Не равён час и младшая сюрприз преподнесёт. А она и ещё более непутёвая… Сорви-голова, а не девчонка… И не подступишься к ним, не подойдёшь, как раньше. И поговорить не получается. Говорят они на своём каком-то языке, что и не поймёшь, о чём, о ком… Выросли дочери, а Булыгин и не заметил… Вот, и внук теперь без него растёт… И жаль было того генералу, и хотелось приехать домой, внука на руки схватить, расцеловать в щёки румяные… Он-то в отличие от дочерей не забурчит: «Щетина колючая!» Вот, подрастёт: поедут они на дачу, будут вместе на рыбалку ходить, за грибами… Тогда уж и пенсия как раз… Служить-то всего три года осталось… Вот, тогда и зажить с Любашей на даче! На земле поработать! На звёзды посмотреть! Как давно мечтали… Ведь он родился в деревне. И родители его, и деды-прадеды – все крестьянами были… А Булыгин, в тяжёлый военный 43-й на свет появившийся, выбрал первым, кажется, в роду, военную стезю. А только всю жизнь потом тянуло его к земле. Даже и в этом бандитском логове, на поля, взрывами разрытые, глядя, горевал генерал: на них бы хлеб растить, а не воевать…