Иван Наживин - Искушение в пустыне

— Но революции только ухудшили положение рабочих масс… — сказал профессор.

— Да, в этом-то весь и ужас… — тихо прошептала Маслова и заплакала горько.

В дверь осторожно постучали. Маслова встала и осторожно отворила дверь. Вошел Гольдштерн.

— Профессор, скоро третий свисток… — шепотом сказал он.

— Я не приду: Еве очень плохо… — тихо отвечал профессор. — Очень кланяйтесь Петру от меня и передайте ему вот это на путевые расходы… — доставая из бумажника заготовленный чек, сказал он. — И всем там кланяйтесь. А увидите доктора, скажите, чтобы непременно заглянул к нам поскорее…

— Хорошо… А Еве совсем плохо?

— Плохо.

— Вот мерзавцы!.. — шепнул Гольдштерн. — Знаете, я готов своими руками передушить их всех… Какая гениальная идея, а они что сделали… Сейчас все это зверье провели под караулом на пароход… Ну, я бегу…

И, почтительно пожав руку знаменитому профессору, Гольдштерн озабоченно скрылся.

— Вашей теорией вы как бы выносите оправдательный приговор всем этим торжествующим… — продолжала тихо Маслова. — А ведь истинные виновники тяжкой общественной болезни все-таки они… Если бы хоть чуточку были они помягче к меньшим… если бы хоть изредка, хоть иногда вспоминали они о — Христе… — совсем тихо, как бы стыдясь чего, прошептала она.

— Своей «теорией» мне хотелось повлиять на ваших… — сказал профессор. — Мне хотелось раскрыть им глаза, предостеречь их от несбыточных надежд. Ведь, вы понимаете теперь, что ваши усилия, стоившие человечеству столько страданий и крови, бесплодные усилия, что надо искать каких-то новых путей к освобождению человека… если они есть…

— Путей этих нет… — тихо и скорбно сказала Маслова.

— Есть один путь, Христов, но вот уже 2000 лет прошло, а люди не приняли его. Этот несчастный тупой Рукин со своими толстовцами надеется, что то, что не удалось Христу, сделает он, но ведь это же только ограниченность!.. Вон Гольдштерн говорит: зверье… своими руками задушил бы… Да разве это поможет? Лучше будем нашим участием хоть чуточку смягчать вечное страдание человеческое… Да, — тяжко вздохнула она. — Жизнь человеческая это вечная кровоточащая рана, а любовь Христова — вечный утешающий боль пластырь, только утишающий, но не исцеляющий навсегда… Она тихо заплакала.

Ева вдруг быстро и легко приподнялась с подушек и чисто, внятно и нежно заговорила:

— Максик… миленький… Ах, как хорошо мне с тобой!.. Посмотри, какие веселые зайчики играют на волнах… И сколько, сколько!.. — нежно рассмеялась она. — И как журчит и лепечет под лодкой вода. А парус — точно грудь большого лебедя… Максик, любименький мой, как хорошо!..

На стене и на кровати загорелись теплые, золотистые зайчики от заходящего солнца и, вся одетая этим мягким сиянием, Ева говорила внятно и нежно:

— Ты не можешь себе представить, Максик, как я все люблю, — ну, все, все, все… Только бы вот ходить, смотреть, слушать… Цветы, развалины, людей, реки, песни, облака, — все!.. А потом — был бы у нас домик, веселенький, беленький, как, ты рассказывал, был у тебя в горах, и ты писал бы людям о прекрасной жизни… И были бы у нас детки — маленькие, розовенькие, в ямочках, с точно перевязанными ниточкой ручками и ножками. Хорошо, Максик?.. Ну, что же ты молчишь? — с укором сказала она и с все возрастающей тревогой, ища вокруг руками, звала: — Мак-сик… Макс, да где же ты?… Боже мой, опять отняли… Макс, милый, не пугай так меня… Ой, схватили, держат, бьют… За что, за что?… Ой, пустите… О-о…

И, трепеща руками, как подбитая птица крыльями, Ева тяжело, безобразно завалилась набок.

— Максик… — чуть слышно прохрипела она. — О-о!..

Она забилась в агонии и — все стихло. Маслова стояла над ней и тихо плакала. Профессор потупился у окна. Кротко и тепло сияла заря. И властно поднялся вдруг с рейда могучий рев парохода: раз… два… три…

Прошло несколько лет. На том месте, где была раньше поляна Великой Беседы, теперь раскинулась площадь маленького, еще сонного городка. По ней чернокожие рабочие прокладывают линию трамвая. Под высокими деревьями виднеется широкая веранда, а над ней вывеска: Отель «Король Англии». Пред отелем прохаживается невозмутимый английский бобби, полисмен. Вдали с одной стороны по-прежнему виднеется прекрасная вершина горы Великого Духа, а с другой — рейд, на котором стоит крейсер, большой пароход и несколько мелких паровых, моторных и парусных судов.

На веранде в прохладе потягивают винцо владелец отеля, разжиревший, с золотой цепью по животу, Десмонтэ, и его приятель Нэн, серый, тупой, с крупными камнями на булавке и перстнях.