Дмитрий Старицкий - Фебус. Недоделанный король

Рыцари Кастиойна.

Рыцари Гюрсона.

Рыцари Андорры.

Рыцари Нарбонна.

Рыцари Лотрека.

Рыцари Бискайи.

Рыцари Гипускоа.

И даже рыцари Арманьяка и Родеза, что фрондируют Луи Пауку и формально едут на турнир в Олите. А то, что вместе всеми с нами – так дорога всего одна.

Больше четырех тысяч человек. Двенадцать тысяч коней, не считая вьючных и упряжных мулов.

Три мортиры с двумя пушками и обученными расчетами к нам присоединились вместе с копьем шевальер Аиноа на повороте дороги в Памплону. Мы с дамой д’Эрбур успели только двумя словами перекинуться. Но главное было сказано – у меня к лету будет бастард. Аиноа в блестящих миланских доспехах по фигуре, в белом орденском плаще, подбитом черным мехом, в меховой шапке и золотых шпорах на пятках выглядела не просто импозантно – сногсшибательно. Я невольно залюбовался девушкой. Жаль, свидание продлилось столь кратко, и походный маршал требовательно увел ее копье показывать их место в колонне.

Итого со мной теперь шесть полевых пушек – три «единорога» типа «Дельфин», три веглера – «Дракончика» и три разнокалиберные мортиры типа «Жаба».

Сила!

Армия!

А вот и нет. Никакая это не армия, не войско. Даже не феодальное ополчение. Это всего лишь моя свита, из чести провожающая меня на коронацию в Памплону, где меня с нетерпением ждут рыцари и сословия Наварры, чтобы признать своим королем.

Но выглядело все это красиво и грозно, вселяя ощущение того, что за мной стоит немалая сила. И меня с этой мыслью посетила уверенность, что с будущими моими отравителями я как-нибудь справлюсь. Расправился же я с д’Альбре… Причем не своими руками, что характерно, а изящной интригой, которой поломал все планы Паука как в отношении устранения меня, так и его планы хитрого рейдерского захвата Наварры под скипетр Франции, а также планы окончательного поглощения Гаскони его королевским доменом.

Теперь Паук сам лежит пластом, чуть ли не на смертном одре, маясь от «несварения» после поглощения Анжу. И в нашем противостоянии получил я так желаемую мной передышку. Длинную передышку. От этой хвори Паук уже не оклемается до самой своей смерти в 1483 году. Вот пройдут эти полтора года, тогда я и начну бояться… принца Бурбона, сеньора де Божё, мужа принцессы Анны, Дочери Франции, моей кузины, чтоб черти эту умницу на вилах жарили.

Луи уже хромая утка. Воистину: если желаешь рассмешить Бога, то расскажи ему о своих планах…

Вот и я не буду.

Хуже другое. То, что послезнание мое с каждой такой победой, чем дальше, тем больше обесценивается. Точку бифуркации я уже прошел. Осталось только не дать себя отравить – и история Наварры будет другой.

Погода окончательно испортилась, горы обложило тяжелой темно-серой облачностью. Сухой снег больно бьет в лицо порывистым ветром. Все же через несколько дней – декабрь. Зима совсем. Не столько холодная – что такое пять градусов ниже нуля по Цельсию? – сколько злая и колючая. Но и мы тут все отнюдь не в тулупах. На Марка и амхарцев холодно даже смотреть.

Одно утешает – в горах у нас всего одна ночевка, а там и спуск в долину Памплоны.

Памплоны – новой столицы страны всех басков, васков и гасков.

Так будет.

Так должно быть.

Иначе зачем я живу вторую жизнь?

– Куманек, ты не застоялся на ветру? Не ко времени тебе сейчас простыть, – позаботился обо мне закутавшийся с головой в овчинный пастуший плащ дю Валлон – только красный засопливившийся нос наружу торчит.

– Нет, кум, я просто внимательно рассматривал свой Рубикон, – ответил я задумчиво.

– И как он тебе показался? – осклабился шут щербатым ртом.

Ручеек перед нами, зажатый крутыми каменными берегами, был узкий, но бурный и глубокий. Только у дороги он растекался в плоский перекат, вполне подходящий для брода.

– Да не хуже, чем был у Цезаря. Тот тоже, прежде чем переправиться через Рубикон, преодолел высокие горы.

– Тогда я об этом когда-нибудь сочиню поэму, – пообещал мне Франсуа Вийон.

Да-да… уже Вийон. Потому как… пока мы претерпеваем дорожные бедствия зимних Пиренеев, его первую книгу стихов под этим псевдонимом уже печатает новая типография в По, обеспечивая бессмертие не только самому поэту, но и мне. Где его ни помянут его потомки, там они обязательно уточнят, что на старости лет великий поэт служил шутом у короля Наварры Франциска, первого этого имени. Того самого, который носил прозвище Фебус.