Братья Бри - Слёзы Шороша

– Прежде чем решить, примет ли он тебя на обучение, ему надо посмотреть твои рисунки. Он просил принести несколько работ завтра. Выбери, какие ты хочешь показать, и мы с тобой отнесём их ему.

– Никакие, – сказал Феликс.

– Что?! – удивилась мать.

– Я не хочу показывать никакие.

– Но учиться на художника ты хочешь?

– Не знаю, – ни голос, ни глаза Феликса не прятали равнодушия к тому, что говорила его мать.

– И я, и папа уже обсуждали с тобой это. Способности надо развивать под руководством мастера. И ты, кажется, не был против того, чтобы я сходила в студию и поговорила о тебе.

– Ладно, я покажу ему несколько рисунков, – сухо ответил Феликс и вернулся к рисованию.

– Не обижайся на меня, сын. Возможно, у тебя есть дар видеть по-особому… как видят художники. Но и одарённому человеку нужна школа. И тебе нужна. Она даст тебе технику перенесения увиденного на холст и будет хорошим дополнением к твоему дару.

Феликс никак не отреагировал на слова матери, и трудно было понять, слышит он её или нет.

…Почти целый час Дезмонд Бардик смотрел рисунки Феликса. Их было всего три, и на всех была изображена одна и та же комната. Рисунки имели названия: «Комната», «Сквозняк», «Кто-то прячется». Рисунок под названием «Комната» удивил мастера и привёл его в восторг. Но он не любил хвалить своих учеников и тем более тех, кто только претендовал стать таковыми. Все слова восторга остались внутри него. Но когда он отложил этот рисунок в сторону и переключился на второй, словам, даже неслышным словам, не осталось места среди тех чувств, которые охватили его. «Сквозняк» заставил всё его тело покрыться мурашками, а все как один волосы усов и бороды встать дыбом. Мастер смотрел и смотрел, то закрывая, то вновь открывая глаза, ловя себя на том, что он не может постичь до конца, как же мальчик сумел добиться этого с помощью карандаша. Дольше всего он мучил этот рисунок придирчивым взглядом. И лишь предвкушение того, что он увидит сейчас нечто такое же особенное и сильное, ещё один скрытый лик комнаты, оторвало его от «Сквозняка». «Безумный карандаш», – подумал Бардик, когда перед взором его предстал последний рисунок. В следующее мгновение лицо его помрачнело и руки затряслись, будто он и был тем, кто прячется в этой комнате, и на чьё лицо упала зловещая тень того, от кого он прячется. Бардик судорожно перевернул этот лист и встал из-за стола. Некоторое время он ходил по комнате, не обращая внимания на Феликса: ему нужно было прийти в себя. Потом обратился к мальчику:

– Молодой человек… мне очень понравились ваши работы. Вы давно рисуете?

– Не знаю.

– Вас кто-нибудь учил рисовать?

– Нет, я сам.

– Вы можете обрадовать своих родителей: я принимаю вас в студию.

Феликс поднялся со стула, чтобы идти домой.

– Феликс, вы пробовали рисовать лица? – спросил Бардик, задумав что-то.

Его охватило желание заглянуть этому маленькому творцу в глаза, почувствовать его душу (что-то было в ней из ряда вон выходящее). И он уже понял, что лицо, смотрящее с листа бумаги, скажет ему больше, чем это реальное, но закрытое лицо. Он понял, что Феликс-художник не сможет спрятаться за маской, которую почему-то надевает Феликс-человек. Он понял, что этот человечек откроет себя через автопортрет.

– Да, – снова слишком лаконично и слишком безучастно ответил Феликс.

– Тогда давайте-ка договоримся вот о чём: нарисуйте, пожалуйста, себя, своё лицо… Пусть это будет автопортрет, исполненный в карандаше (ваша мама говорила, что вы пишете и красками). Надеюсь, вас не смутило это задание?

– Нет.

– Вот и хорошо. Встречаемся здесь в четыре часа через два дня. Вы принесёте рисунок, и начнём занятия в студии.

Феликс подошёл к столу, на котором лежали его рисунки, молча взял их и направился к двери.

– До свидания, – не поворачивая головы в сторону Бардика, сказал он.

– Всего хорошего.

…Скомканные лица Феликса одно за другим ударялись об пол. Феликс злился: автопортрет не получался. Каждое из нарисованных им лиц было лишь зеркальным отражением его лица – он не находил в них того, что чувствовал в себе. Он просидел в спальне матери перед трюмо почти весь первый день и уже половину второго. Он всегда помнил: мастер дал ему только два дня. В какой-то момент отчаяние овладело им и заставило его запустить любимый инструмент в это непробиваемое зеркальное полотно, которое лишь пялилось и передразнивало его, но ничего не понимало и ничего не чувствовало, и потому ничего не чувствовали эти карандашные Феликсы. От удара зеркало треснуло, и на зеркальное лицо Феликса лёг длинный шрам, который исказил его черты. Феликс в исступлении схватил карандаш и то, что не сумел сделать за эти два дня, сделал за мгновения. Мгновения – так он воспринял время, затраченное на первый и последний в жизни автопортрет.