Виктор Дубчек - Красный падаван

— Я чувствую великое возмущение в Силе, но не могу понять его природу. Ты отправишься вниз.

Старкиллер бросил быстрый взгляд на Учителя.

— Да, Господин.

Юноша снова повернулся к панораме. Блестящие струйки пара били с обшивки в пространство, мгновенно застывая и рассыпаясь разноцветными снежинками: изуродованный корабль нещадно травил воздух. Но при наличии внизу подходящей атмосферы это не было такой уж проблемой.

Избитое, осиротевшее, полуослепшее девятнадцатикилометровое звёздное чудовище висело на орбите небольшой и довольно скучной зелёно-голубой кислородной планетки.

Войны ждали, к войне готовились. Лихорадочно перестраивалась промышленность и логистика, запасались боеприпасы и горючее, одна за другой шли в войска директивы. В войсках к директивам относились… по-разному. Все понимали неизбежность Большой Войны, но мало кто не надеялся — обойдётся, небось, нешто.

Колкий страх, нетерпение, деловитое движение огромных масс людей. Суета — успеть бы, только бы успеть; хотя к Большой Войне успеть невозможно.

Кто-то возводил укрепрайоны, кто-то отрабатывал фигуры высшего пилотажа и боевое взаимодействие, кто-то тщательно взрыхлял контрольные полосы. Кто-то, как Павлов, скатывался во всё более мрачный и бессмысленный запой, нелепо волочился за балеринами, заслонялся от страха всё более бравурными и лживыми докладами наверх.

Наверху ждали тоже.

Невысокий, немолодой уже человек на самом верху — выше солнышка — спокойно и сосредоточенно напрягал все свои силы и все силы своей страны, чтобы спасти страну, чтобы спасти нечто большее, чем страна. За человеком стояла великая правда — а правда есть сила; но сил всё равно не хватало.

Пойди история чуть иначе — подлецы-историки написали бы: не предвидел, не предусмотрел, не подготовился.

Ложь. И предвидел, и предусмотрел. Не подготовился? Поди подготовься, когда четыре миллиона весёлых белозубых парней с засученными рукавами бряцают железками по ту сторону границы. Лучшая в мире армия, покорители Европы; да эта армия и была самой Европой в очередном её крестовом походе. Европа накачивала эту армию техникой, ресурсами, людьми — весёлой белозубой поганью. Английские банкиры накачивали её деньгами, американские олигархи — жратвой через «нейтральную» Испанию и технологиями через «нейтральную» Швецию аж до 1944 года. Но до сорок четвёртого, когда всё уже стало ясно, надо было ещё дожить, а пока ничего не было ясно, и вся сволочь мира накачивала ненавистью — великой ненавистью к великой правде — чудовищного миллионноголового зверя, низко — ниже кладбища — припавшего к земле перед неизбежным смертельным прыжком.

Одинокий усталый человек стоял между Родиной и зверем, пытаясь успеть сделать так, чтобы этот прыжок стал смертельным не для Родины, но для зверя. Родина должна была выжить.

— Так что, товарищ профессор, жить буду? — с мягкой усмешкой спросил больной.

Борис Сергеевич Преображенский, практически «личный» терапевт Сталина, несколько замялся, но профессиональная добросовестность взяла верх.

— Иосиф Виссарионович, у вас флегмонозная ангина. Тяжёлая, тяжелейшая даже флегмонозная ангина! — профессор и сам разволновался. — Госпитализация необходима. Полежать, отдохнуть, знаете ли, поскучать.

Сталин снова усмехнулся.

— Нет, на это я пойти не могу. Здесь поскучаю.

Волынское, где располагалась Ближняя дача, действительно было местом тихим. Но Сталин лукавил — скучать было некогда. Каждый рабочий день нынешнего, 1941 года был до отказа заполнен работой. Выходные, впрочем, тоже. Темп был взвинчен уже сверх всякой меры: Сталин чувствовал — он всегда чувствовал — и потому загонял себя. Во второй половине июня Сталин серьёзно простыл, температура больного подскакивала почти до сорока, и Бориса Сергеевича просили не отлучаться из Москвы. Вот и этот вечер субботы, похоже, пропал.

Профессор ещё некоторое время пытался скандалить, по старой «ушной» привычке щёлкал пальцами — но что он мог поделать. Он вышел из залы, плотно затворив за собой двери, попрощался с Мозжухиным и уже на выходе из приёмной столкнулся с двумя весьма озабоченными военными авиаторами в чинах. Все штатные атрибуты неизбежности и неотложности были на месте: кожаные портфели, блестящие сапоги и суровое выражение мужественных лиц. Рядом с военными маялся какой-то штатский с умным насмешливым взглядом. Неодобрительно покачав головой, добрый доктор направился к выходу. Люди Власика уже подогнали машину.