Иван Васильев - Еще один шанс [СИ]

— … Ыыы??? — Андрей ничего не понимал из того, про что щебетала глазастая незнакомка. Он задумчиво поскрёб пятерней бороду. — Ась? Куда? Кого? Чавось?

— Тавось, медведь косолапый, — по-хозяйски начала вести себя юная, но уже начинающая капризничать звезда. Поднявшись с земли, она хорошо рассмотрела парня: Высокий, крепко сколоченный, лобастый. Широкие брови, черные, сросшиеся на переносице, нависали над голубыми печальными глазами, придавая облику «медведя» грубоватую привлекательность.

— Значит так! — молодушка по-деловому тряхнула тяжелой золотистой косой, туго перехваченной розовой шелковой лентой и пошла в сторону лагеря, продолжая разговаривать со странным воздыхателем. — Ежеля ты поклонник, бери цветы и провожай меня в лагерь. Сегодня у меня первое выступление.

— Да, — добавила она, явно любуясь собой. — Можешь идти чуть позади и негромко и томно вздыхать. Ну, или слова какие-нибудь сказывать красивые про меня или мой талант.

— Ух, — она подпрыгнула как коза и счастливо прижала руки к груди. — Вот, бабаньки-то обзавидуются! Не успели приехать на концерт. К этим? Как их?.. К морякам! А меня! Меня!!! уже местные поклонники с цветами провожают! И это я ещё даже не пела!!!

— Афоня, кончай ухо давить! — любый друг, маленький, рыжий, облезлый человечек в засаленных портах и рубахе, растолкал товарища прикорнувшего в тени, под березой. — Слыхал новость? Сёдня опосля обедни не работаем.

— О, как! Митька, а не брешешь? Нечто чертова баба, дух из неё вон, одумалась, да пошла в церкву, грехи замаливать? Или у этой бестии все мыслишки закончились, о том, как нас православных, перестать изводить, с этими чертовыми кораблями? А могет быть просто — заболела?

— Не, — Митрий перекрестился, опасливо огляделся по сторонам, не подслушивает ли кто. (Сказал бы словечко, да волк недалечко!).

— Слава богу, с Софьей Борисовной, всё нормально, — полушепотом произнес он. — Боярыня объявила всем выходной. Грит… будя — сюрприз!

— Сюприз? — недовольно роптал друг — сотоварищ, не забывая вставлять свою любимую присказку. — Вот ведь ведьма постылая, дух из неё вон! Мало того, что у неё в голове сто дел сразу, так ещё постоянно, что не день, то выдумывает всякие слова обидные: «План», «норма», «бездельники», будите у меня всю ночь под «пальмами» «апельсины» грузить бочками! Всех до единого запужала!!! А намедни к заутренней выдала новое словцо, наверное обидное… — «сюприз». Господи всемогущий! Ну откель она взялась на нашу голову? Забрал бы ты её чтоля, вместе с её кораблями!

— Зря ты наговариваешь худое на нашу матушку — кормильцу, — Митька снова затравлено посмотрел в разные стороны. (Не видит, не слышит ли кто их разговора). — Строгая она, но справедливая.

— Да, ну??? Лягни её кобыла в задние ворота!!!

— Точно, тебе сказываю! Грит, сердешные, вы, заслужили награду. Потому, сегодня — отдыхайте! А ещё с утрица приехали тагановские девки да бабы. Петь, танцевать, веселить будут. Ух-х! Тамача, на пристани, площадку соорудили для их гуляния. Работяг кличут поглядеть. Айда штоля? Место займем поближе к озеру. Дюже антиресно, что за кипишь такой, отчего вся стройка встала?

— Ну, тя, к лешему, в качан задери! — Афанасий ухмыльнулся в бороду и едко добавил. — Нее, не пойду. Теперь меня отсюда и кобылой не сдвинешь. Чё я не видел, как деревенские дурехи глотки дерут. Вот, лучше бы, дали пожрать паболе але поднесли винца доброго чару. Вот тенто был бы праздник! А так, всё баловство. Лучше я спать завалюсь. В кои-то веки отдохну, в тишине да покое. Когда не стучат, не долбят и не орут.

— Как знашь. А я, пожалуй, метнусь, погляжу. Сказывают бабёнки у них дюже ядрёные, красоты неписанной, все до одной на принцесс похожи и поют словно соловьи!

— Давай, давай — топай. Только, скорее всего они все страшные, сухие, да пупыристые, как кикиморы болотные, дух из них вон, и поют как двери скрипучие. Ежели, чё возвращайся, я тебе тут место покараулю.

Над головой распластавшегося работяги мягкою да нежной хвоей шептались ели с соснами. Смолистый запах пьянил голову. Афонька дел в долгий ящик не откладывал. Поправил суконный кафтан расстеленный ранее на травке, в теньке, да завалился почивать. Однако сон не шел в руку.

Небо, когда не нужно было изображать из себя лошадь, было синее-синее. Голубое-голубое. Где-то в стороне висело теплое, яркое, даже малиновое солнышко (Видимое сквозь пахучие еловые ветки). Порой откуда-то набегал легкий ветерок. Верхушки деревьев пугливо вздрагивали, а Афанасию казалось, что на их фоне качаются облака. Временами он закрывал глаза, предаваясь случайным думам. Как-то сами по себе текли мысли о жизни — с грустинкой, с долей сожаления о прожитом ранее, или с надеждой о будущем и счастливом времени… Глубоко вздохнув, свободный мечтатель медленно прикрыл глаза.