Александр Михайловский - Победителей не судят

15 августа 1941 года. Полдень. Париж, Авеню дю Клонель Боннэ, дом 11-бис

Квартира Дмитрия Мережковского и Зинаиды Гиппиус

Раннее августовское утро в жизни Мережковского и Гиппиус началось кошмаром и закончилось истерикой. В Париж сразу с нескольких направлений ворвались неисчислимые танковые орды красных. Огромные машины с торчащими из башен длинными и толстыми пушками непрерывным потоком растеклись по парижским улицам. Некоторые из них останавливались на стоянку в самом городе, другие двигались дальше, но все они были усыпаны букетами цветов, которые радостные парижане совали танкистам в руки, клали на броню или просто бросали под гусеницы. Парижские улицы заполнили толпы празднично одетого народа, который с восторгом встречал своих освободителей и кричал: «Вива Руссия! Вива Советико! Вива ле Роте Армее! Вива Сталин!»

Эти несчастные, ничего не понимающие люди, радующиеся приходу Красной Армии, никак не могли понять, что никакое это не освобождение, а просто новая оккупация, сменившая немецкую. Эти танки означали власть хамов и быдла, грязи, вылезшей в князи, прорвавшихся к образованию кухаркиных и крестьянских детей, которых Мережковский и Гиппиус ненавидели до желудочных колик. По их просвещенному мнению, народ должен был покорно принимать все, что ниспошлют ему судьба и барин, благодарить барина за доброту и в экстазе целовать руки высшим существам, в роли которых Мережковский и Гиппиус видели только себя, любимых, и таких же, как они, «интеллигентов», не способных и гвоздя забить в стену, но размышляющих о судьбах Вселенной.

А тут того и гляди тоже появится «Чека», и люди в кожанках будут ходить по улицам, как в Петрограде в приснопамятном восемнадцатом году, арестовывая всех неугодных новой власти. Еще вчера в городе была немецкая власть, но рано утром к немецкой комендатуре подъехало несколько быстроходных броневиков на больших, в рост человека, колесах, и комендант Парижа капитулировал перед простым большевистским лейтенантом, после чего красный флаг со свастикой над комендатурой сменился красным, с серпом и молотом. Вместе с комендантом сложили оружие двенадцать тысяч немецких солдат гарнизона и несколько тысяч полицейских-коллаборационистов.

Знакомые говорили, что уже видели на улицах вооруженных немецкими винтовками и одетых в рабочие спецовки и черные береты людей, на рукавах которых были красные повязки с надписью «народная гвардия». Эти «народные гвардейцы», среди которых оказалось много совсем еще юных девушек, задорно отдавали честь красным командирам и следили за порядком. Они вытаскивали из толпы девушек и женщин, которые подозревались в связях с немецкими солдатами и офицерами, сажали их в большой грузовик и увозили в неизвестном направлении.

Слухи по этому поводу ходили самые разные. Одни знакомые Мережковского и Гиппиус, в основном русские эмигранты, говорили, что этих женщин теперь расстреляют без суда и следствия где-нибудь за городом, как это в России делали большевики в восемнадцатом году. Другие возражали первым, заявляя, что, поскольку времена изменились и Франция с Германией стали частями единой советской республики, то их немецких кавалеров просто заставят жениться на своих французских подружках и забрать их с собой в Германию. Третьи, соглашаясь со вторыми и немного с первыми, сообщали, что, может, этих француженок и выдадут замуж за немцев, с которыми они гуляли, но повезут их не в Германию, а в ужасную Сибирь, в которую Сталин теперь поголовно загонит всех проклятых бошей.

И вообще, многие и многие из знакомых Мережковского и Гиппиус вышли на улицы, чтобы, если не поприветствовать «советских», то хотя бы посмотреть на них одним глазком. Увиденное кого-то воодушевило, кого-то напугало, но никого не оставило равнодушным. Сытые, в хорошей форме, прекрасно оснащенные и поголовно вооруженные автоматическим оружием красноармейцы и командиры ничуть не походили ни на своих предшественников времен Гражданской войны, ни на солдат и офицеров старой царской армии. Это были победители, сокрушившие в сражениях сильнейшую военную машину Европы, и на броне танков принесшие сюда, в Париж, власть своего большевистского диктатора.

Кто же знал, что все так обернется. В начале войны с большевистской Россией приятель и сожитель Мережковского и Гиппиус Владимир Злобин и одна его немецкая знакомая, якобы для того, чтобы поправить их бедственное материальное положение, втайне от Гиппиус отвели Мережковского на немецкое радио, где Мережковский произнес речь «Большевизм и человечество», 1 1 «Он ощущал себя предтечей грядущего Царства Духа и его главным идеологом… Диктаторы, как Жанна д’Арк, должны были исполнять свою миссию, а Мережковский – давать директивы. Наивно? Конечно, наивно, но в метафизическом плане, где пребывал Мережковский, 'наивное' становится мудрым, а 'абсурдное' – самым главным и важным; так верил Мережковский», – вспоминал Ю. Терапиано. В этой радиоречи Мережковский фактически повторил то, что писал с 1920 года: – Большевизм никогда не изменит своей природы, как многоугольник никогда не станет кругом, хотя можно увеличить до бесконечности число его сторон… Основная причина этой неизменности большевизма заключается в том, что он никогда не был национальным, это всегда было интернациональное явление; с первого дня его возникновения Россия, подобно любой стране, была и остается для большевизма средством для достижения конечной цели – захвата мирового владычества. в которой прославлял Гитлера, называл его защитником Европы от большевизма и сравнивал с новой Жанной д`Арк. А ведь в этот момент Берлин уже лежал в развалинах после первого советского авианалета, а сотни тысяч немецких солдат и офицеров, пытаясь выполнить невыполнимые приказы, сгорали в огне приграничных сражений.