Алан Дар - Желтая пыль

«Благословляю вас, ведь впереди у вас один из важнейших этапов жизни». Мы слушали его и кивали. Шесть потенциальных задротов с хроническим недоторахом, четыре потенциальные фригидные дуры.

У нас у всех на груди висели значки — большие такие, белые, с надписью «С Иисусом в мир». Какой там мир, твою мать? Мы выглядели словно жертвы психологического научного эксперимента — забитые, довольные и молчаливые. Какой, мать его, мир? Когда перед нами маячила перспектива пяти унылых лет, пяти унылых комнат, одной унылой детской площадки, одной скудной библиотеки и одной, мать его, темы. Пять унылых комнат. Одна детская площадка. Одна небольшая библиотека. Одна, мать его, тема. И так пять дней в неделю. Из недели в неделю. Из года в года. Пять долгих лет начальной школы.

Что я знаю о мире? Да практически ничего. Я знаю, что он гораздо интереснее, чем все, что мне довелось повидать. Что он простирается дальше, чем наш убогий городок. Что он шире, чем наши настольные игры, что он куда глубже, чем все то, чему меня пытались учить.

Я видел тот мир, мир, частью которого мне никогда не стать. Я видел его. Я жил, соприкасаясь с ним. В супермаркете или на прогулке, в автосервисе, когда я смиренно ждал папу в уголке или в больнице, где моя мнительная маман сперва постоянно лечила меня от выдуманных болезней, а позже — проверяла на наркотике и алкоголь.

Я видел этот мир. Возможно именно от того, от этой мучительной близости к чему-то лучшему, мне всегда и было так невыносимо, так больно возвращаться в свой убогий, пропитанный нафталином и гнилью дом. Каждый чертов раз. Из недели в неделю. Из года в год. Много долгих лет.

И тогда, я помню, тогда мы стояли. И девять из нас были с этими глупыми улыбками на лицах. Девять из нас. Я не улыбался и мне казалось, что я понимаю намного больше их. Девять потенциальных счастливчиков и один потенциальный ублюдок.

Школа моя, амбарного типа здание, с белыми стенами, как внутри, так и снаружи, с невысокими белыми потолками, настолько невысокими, что нашему учителю физкультуры, двухметровому амбалу, приходилось чуть ли не пополам складываться, чтобы пройти в дверной проем, а потом, потом все равно стоять, втянув в себя плечи и слегка согнув колени — он выглядел настолько же убого, насколько и весь этот маскарад учителей и учащихся. А потому, потому он предпочитал ждать нас на улице. И даже родительские собрания он проводил на улице, а внутрь заходил лишь в самых крайних случаях.

«Ибо Господь гордым противится, смиренным же дает благодать» (1Пет.5:5; Иак.4:6), «не гордись, но бойся.» (Рим.11:20)

Ремень осатанело летал между максимальной точкой, до которой может достать его кончик при условии вытянутой руки моего отца и моей спиной.

«Повторяй! — говорил он своим тихим спокойным голосом, — повторяй! Повторяй! Повторяй!»

Я повторял. Повторял снова и снова, глотая сопли. Снова и снова. Я не знаю как долго все это длилось. Я чувствовал как кожа у меня сползает клочьями, а кровь стекает вниз по пояснице. Я чувствовал всю силу его руки — его жалкой, заплывшей жиром руки. Словно он обрушивал на меня всю злость, скупившуюся за долгие-долгие сорок пять лет его никчемной жизни, словно в каждый свой удар он заключал всю свою ненависть и всю свою боль.

Я был боксерской грушой. Я был подушкой. Я был кем угодно, только не мальчиком, едва закончившим третий класс. Резиновая стружка, обтянутая кожей. Свалявшийся ебаный пух, обтянутый тканью. Я был предметом.

Я пялился на пол подо мной. Две доски. Между ними щель. Каждый раз, когда я упирался в них коленями, при очередном ударе ремня, они скрипели. Я слышал этот скрип. Я слышал этот скрип. Удар-скрип. Удар-скрип. Друг за другом, как вдох и выдох. Две части одной системы. Два этапа одной системы. Два ингредиента одного рецепта, уничтожающего личность. Удар и скрип. Скрип и удар. Цикл. Замкнутая система. Я смотрел на этот пол. На эти доски и хотел стать песком и просочиться в отверстии между ними. Я хотел стать воздухом и испариться в отверстии между ними. Я хотел стать водой и утечь в отверстии между ними. Но я продолжал стоять там и принимать один за другим удары, и открывать рот чтобы произносить непонятные нелепые слова, потерявшие всякий смысл.

«Не верю тебе!» — твою мать, он, право, сошел тогда с ума. Я подумал, что он хочет прикончить меня, отправить на тот свет. Но думалось — зачем? Вот зачем отправлять мою злоебучую душонку к тому, кого он так сильно почитает? Я и сейчас думаю, что он бы отмудохал меня до смерти в порыве своего праведного припадка, если бы я не отключился.