-- Да, -- продолжал человек, -- наверняка он умер, и вот почему ты здесь и ломаешь мои двери.
Опять пауза, а затем он сказал вызывающе:
-- Что ж, я впущу тебя, -- и исчез из проёма окна.
Вскоре послышался лязг цепей и отодвигаемых засовов; дверь была осторожно приотворена и немедленно закрыта за мной.
-- Ступай на кухню и ничего по дороге не трогай, -- сказал голос.
И пока человек, живший в доме, снова укреплял затворы, я ощупью добрался до кухни.
Ярко разгоревшийся огонь освещал комнату с таким убогим убранством, какого я в этой жизни ещё не видел. С полдюжины мисок и блюд стояло на полках; стол был накрыт для ужина: миска с овсяной кашей, роговая ложка и стакан разбавленного пива. В этой большой пустой комнате со сводчатым потолком ничего больше не было, кроме нескольких закрытых на ключ сундуков, стоявших вдоль стены, пары табуреток и посудного шкафа с висячим замком в углу.
Закрепив последнюю цепь, человек вернулся ко мне. Он был небольшого роста, морщинист, сутуловат, с узкими плечами и землистым цветом лица; ему могло быть от пятидесяти до семидесяти лет. На нем был фланелевый ночной колпак и такой же халат, надетый сверх истрепанной рубашки и заменявший ему и жилет и кафтан. Он, очевидно, давно не брился. Лет ему, по всей видимости, было не так уж и много, не больше чем мне в прошлой жизни. Даже странно, как в таком возрасте можно так органично выглядеть такой вот старой развалиной.
-- Ты проголодался? -- спросил он неискренне, и взгляд его забегал на уровне моего колена. -- Можешь съесть вот эту кашу.
Я сказал, что не настолько голоден.
-- О, -- сказал он, -- это отлично. Тогда я доем, а вначале выпью эля: он смягчает мой кашель. Да, кстати -- я твой дядя, брат твоего отца.
В ответ на эти слова я просто молча кивнул.
Он выпил около полустакана, все время не спуская с меня глаз. Затем быстро протянул руку.
-- Давай письмо, -- сказал он.
Я молча сунул руку в котомку и отдал ему запечатанный конверт. Затем сел на колченогий табурет и начал рассматривать огонёк свечи, стоявшей на столе. В это время дядя мой, наклонясь к огню, вертел письмо в руках.
-- Знаешь ли ты, что в нем? -- внезапно спросил он.
-- Приблизительно догадываюсь, -- флегматично ответил я. Нет, с этим надо что-то делать, вялость и заторможенность этого тела уже начинают раздражать. Или это побочный результат моего вселения?
-- Гм... -- сказал он. -- Что же тебя привело сюда?
-- Я хотел отдать письмо, -- всё так же малоэнергично ответил я.
-- Ну, -- сказал он с хитрым видом, -- ведь у тебя были, вероятно, какие-нибудь надежды.
-- Вроде того, -- отвечал я, -- Мне всегда хотелось попутешествовать, посмотреть мир. И, возможно, добиться чего-то в жизни, но в этом вы мне вряд ли чем сможете помочь.
-- Ну, ну, -- сказал дядя Эбэнезер, -- не надо меня недооценивать. Мы ещё отлично поладим. А затем, Дэви, если ты в самом деле не хочешь этой каши, то я доем её сам. Да, -- продолжал он, завладев ложкой, -- овсяная каша -- славная, здоровая пища, важная пища. -- Он вполголоса пробормотал молитву и принялся ужинать. -- Твой отец очень любил поесть, я помню. Можно было назвать его если не большим, то, по крайней мере, усердным едоком. Что же касается меня, то я всегда только чуть притрагивался к пище. -- Он глотнул пива, и это, вероятно, напомнило ему об обязанностях гостеприимства, потому что следующими его словами были: -- Если ты хочешь пить, то найдешь воду в бочке за дверью.
На это я ничего не ответил, но упорно продолжал сидеть и со скукой глядеть на дядю. Он продолжал торопливо есть и бросал быстрые взгляды то на мои башмаки, то на чулки домашней вязки. Только раз, когда он решился взглянуть немного повыше, глаза наши встретились, и даже на лице вора, пойманного на месте преступления, не могло отразиться столько страха. Это заставило меня призадуматься над тем, не происходила ли его боязливость от непривычки к людскому обществу, не пройдет ли она после небольшого опыта и не станет ли мой дядя совсем другим человеком. От этих мыслей меня пробудил его резкий голос.
-- Твой отец давно умер? -- спросил он.
-- Уже три недели, сэр, -- отвечал я. И откуда только вылезло это "сэээр", да ещё и насморочным голосом Бэрримора из старого фильма о Шерлоке Холмсе?
-- Александр был скрытный человек, молчаливый человек, -- продолжал он. -- Он и в молодости мало разговаривал. Он говорил что-нибудь обо мне?
-- Да так, кое-что по мелочи.
-- О господи! -- воскликнул Эбэнезер. -- Верно, он и о Шосе не слишком много говорил?
Читать дальше