Елена Хаецкая - Ульфила

Готский народ, согласно традиции, разделялся на два больших «племени» (народа?): вестготов и остготов. Это вовсе не означает, что одни были «западные», а другие «восточные». В одной из книг я прочитала, что одни были «визиготами», т. е. «мудрыми, знающими», а другие – «остроготами», т. е. «сияющими, блистательными». Ульфила принадлежал к визиготам. В романе я называю их «вези». Это название я заимствовала из одного старого труда по готской истории. Оно менее традиционно, чем «вестготы», но мне нравится и звучит приятно по-немецки.

В свое время о готах очень тепло писал в «Патруле времени» замечательный фантаст Пол Андерсон. Его версия готской истории совершенно другая, нежели в моем «Ульфиле». То есть, если продлить те линии, которые начинаются в его повести, и дотянуть их до темы Ульфилы, то они пройдут совершенно другим курсом. И тем не менее под одной его фразой я готова подписаться обеими руками:

«Они – мои готы, и я их люблю».

– Толмач где?

Ах, какой пышный царедворец! Последний из слуг государевых как князь перед варварами. Легким шагом вошел; следом – шелковым дуновением аромат благовоний. Остановился, точно споткнулся о крепкий мужеский дух, от варваров исходящий; бровью повел. Брови у царедворца дугой, подбритые, лицо гладкое – евнух, что ли?

Варварское посольство кушало. Сидели посланники на полу, скрестив ноги. Колени у них крепкие, мослатые, на икрах туго намотаны ремни.

На царедворца поглядели искоса, точно усмехаясь. И один из варваров, выплюнув длинную прядь, вместе с куском мяса попавшую в рот, мотнул головой, указывая на кого-то, совсем не заметного в густой тени.

– Толмача тебе? Вон сидит.

В тени пошевелились, однако ж вставать и идти на зов явно не спешили.

И вот царедворец стоит и смотрит, а эти – сидят и чавкают.

Наконец сказал царедворец:

– Зовут толмача.

И снова отозвался тот варвар, что и в первый раз:

– Пусть поест сперва. Мало ли кто позовет, на всякий чих не наздравствуешься.

Царедворец вспыхнул, дерзостей наговорил послам. Те же слушали, усмехаясь, и только хрящи у них на зубах трещали.

В полумраке двинули медным блюдом, громыхнули чем-то, охнули. И вышел на свет толмач, которого звали.

Пошли вдвоем к дверям. Варвары не пошевелились. Только один сказал толмачу в спину:

– Ежели что – кричи громче. Мы услышим.

Посланный был от константинопольского патриарха Евсевия. Евсевий был стар. Многое пережил, многое и многим причинил, и доброго и худого, но все не мог угомониться.

Толмач вошел в комнату, быстро окинул ее взглядом, зацепив и мысленно ощупав каждый угол, каждую плохо освещенную драпировку.

Старик, простертый на ложе в углу комнаты, засмеялся. И засмеялся второй, помоложе, бывший с ним.

– Не озирайся, не убивать позвали, – сказал старик.

Толмач неопределенно двинул плечом.

– Ближе подойди, – велел старик. – Я Евсевий.

Варвар приблизился, без смущения глядя в старое властное лицо с огромным горбатым носом. Старик ткнул ему в губы рукой – для поцелуя. Поморщился: от варвара, даром что клирик, несло той же козлятиной, что от прочих членов посольства.

Толмач еле заметно шевельнул ноздрями. Его тревожил тяжелый запах благовоний, которым в этой комнате было пропитано, казалось, все, даже мебель.

– Говорили, будто толмач готский – клирик, – без всякого вступления заговорил Евсевий. – Верно?

Варвар кивнул.

– Любопытен ты мне, – сказал Евсевий. И улыбнулся еле заметно: – Что ты все прислушиваешься?

– Дивно мне здесь все, – сказал варвар.

Евсевий пошевелился на своем ложе, прищурился, разглядывая лицо молодого человека – тому было лет тридцать. Вези.

Год от года готские племена становились все сильнее и все теснее жались к границам Римской Империи. Лучше бы иметь с ними одну веру – вот о чем непрестанно думал теперь епископ Константинопольский.

А времени у него почти не было. Евсевий слабел с каждым днем. Уйти же из этого мира, не выполнив того, что он считал своим долгом, старый римлянин не мог. Потому и велел призвать к себе готского клирика. Тот, вроде, бойко болтает и по-гречески, и по-латыни, хоть и варвар.