Владимир Булат: Лишь бы не было войны

На следующее утро (я переночевал в зале) Вальдемар сказал за завтраком:

– Я сейчас еду в университет, где должен предстать перед товарищеским судом (у нас, видишь, здесь свои заботы).

– А что случилось?

– Да… чепуха! Один мой знакомый, Миша Хавский, – он нарочно скривил рот и рассмеялся, – взял у меня почитать роскошный античный словарь на немецком языке. Вернул с опозданием на две недели и запачканный каким-то жиром. Я, естественно, высказал ему все, что думаю по этому поводу. Может быть, я и погорячился, и инцидент был бы исчерпан, но сестра этого самого Микаэля, которая также учится в нашем университете (стерва, каких свет не видывал, и скорее всего, тайная сионистка – в этом мы еще разберемся!), подняла такую вонь, что никакой дезодорант не помогал! – и дошла до комсомольской организации. Вызывает меня наш комсорг Руслан Омельченко…

– Комсорг? – удивился я. – А в нашем мире он поклонник Николая Рериха!

– Да, да, одно другому не мешает. Он действительно увлекается Индией. Ну, вызывает – это громко сказано, просто начинает увещевать: дескать, я должен извиниться за недостойное советского человека проявление антисемитизма. Я категорически, – он подобно мне подчеркнул это слово характерным жестом, – отказываюсь. И в итоге сегодня собирается товарищеский суд на базе нашего факультета, где я – главное действующее лицо.

– И что тебе грозит?

– Да… ничего страшного. Поболтаем – разойдемся.

Фамилия Хавский мне ничего не говорила, но я догадался:

– Сколько в СССР евреев?

– Около восьми миллионов. Ассимиляция очень незначительна. В сорок девятом году ввели процентную норму: не более десяти процентов во всех учреждениях, учебных заведениях и органах власти. В последние годы жизни Сталина их выселили из всех крупных городов (это когда дело врачей было). Половина из них проживает в специальных юденблоках на западе страны.

– В нашем варианте истории, прости мне такую банальную фразу, немцы уничтожили половину советских евреев, а потом миллион выехал за рубеж. Они создали себе в сорок восьмом году государство в Палестине.

– Да, у нас тоже хотели их куда-нибудь выселить. Немцы нам предлагали их поменять на оборудование для добычи нефти.

– У вас известно, что немцы уничтожили всех европейских евреев в лагерях?

– По-моему, это все сионистская пропаганда. Как же! будем мы с немцами из-за евреев ссориться! Абсурд какой-то.

– А что буду делать я? – напомнил я о себе.

– Поезди по городу, освойся. Я дам тебе десять рублей, трать на что хочешь, – он достал из кошелька червонец со знакомым изображением Ленина. – На метро у тебя есть?

Я показал ему свой студенческий проездной билет на февраль.

– 10 500 рублей! Не слабо! А какая же у вас средняя зарплата?

– Полмиллиона.

– А стипендия?

– Сто тысяч, но это с доплатой на питание от Собчака.

– Собчак? Анатолий Александрович? Он же преподает у нас на юридическом! А его жена – на историческом и в институте культуры.

– А у нас он мэр города Санкт-Петербурга.

– И все же, согласись, Ленинград звучит красивее, чем Санкт-Петербург.

Я пожал плечами и показал ему несколько купюр наших денег: пятьдесят, пять тысяч и другие. Он внимательно рассмотрел их и показал Виоле, потом загорелся какой-то мыслью и спросил:

– Дай-ка мне одну такую, вот эту хотя бы, на пять тысяч. У меня есть один знакомый – страстный бонист. Загнию ему за пятьдесят рублей. Скажу, что это деньги белогвардейцев.

– А дата?

На банкноте стоял 1993 год.

– Сотрем. Ну ладно, пора мне.

– Вальдемар, – сказала ему Виола (она, бедная, различала нас только по одежде, да по выражению лица), – ты там не слишком…

– За исключением того, что должно быть исключено, – отозвался он уже из коридора.

Я тоже засобирался, потому что мне очень не хотелось оставаться с нею наедине. Он поехал в центр, а я сел в трамвай и вскоре достиг Автова. Близ Красненького кладбища, как и следовало ожидать, не было танка. Я стал бродить по улицам, заходить в магазины и присматриваться к людям. Меня поразило то, что они в целом были гораздо красивее, чем в моем мире. Вчера я, кстати, не подметил одного важного признака в покрое одежды: она была подобием допетровской! Мужчины носили высокие шапки, дубленки старинного длиннополого покроя, женщины – вариации кокошника, и притом имели ярко нарумяненные щеки. Такой исторической псевдоморфозы, выражаясь словами Шпенглера, я и предположить же мог.