Дмитрий Морозов - Пленники вечности

А у самой воды ондатры и еще какая-то лесная мелочь суетились возле мертвых тел.

Дрель спрыгнула с коня и с замирающим сердцем побежала мимо трупов, боясь увидеть знакомые лица. Назгул ссутулился в седле и мучительно пытался сообразить, удалась ли их простенькая хитрость, или ливонцы смяли и растоптали отряд.

Вскоре лицо его просветлело — он заметил характерно взъерошенный мох.

Треугольные вмятины почти правильной формы, вытянувшись в линию, бежали вдоль воды от лесистого пригорка к песчаному мысу.

Такие следы оставляют нижние края тяжелых щитов ливонской пехоты, когда та выстраивает несокрушимый строй. Оборонительный!

— Выходит, Шон, — сказал он в пустоту, — напугал ты их. Хвала тебе, ирландец.

И тут он услышал горестный вой эльфийки. Назгул спешился и поспешил к ней, сторонясь тронутых зверьем немецких тел.

Возле мертвого горца он помедлил — почудилось, что тот шевелится. Но то была всего лишь игра светотени.

Дрель, вся в тине, тащила из воды мертвое тело одного из шоновых ратников. Кольчуга его оказалась буквально изорванной копьями, шлем страшно помят, но лицо, на котором застыло вечно удивленное выражение, казалось мертвенно-прекрасным, словно лик статуи. Каким-то чудом ни хищники, ни сталь, ни тина не коснулись черт ирландца.

— Там второй, — промямлила эльфийка, оттолкнув готовую помочь руку назгула. — За корягу ногой зацепился.

Ангмарец вскоре подтащил еще одно тело, потом с угрюмым остервенением принялся обшаривать берег. Вскоре к нему присоединилась и Дрель, которая не переставая ревела и грязно материлась.

Они нашли еще одного члена Легиона, из группы Черного Хоббита, троих горцев и одного казака.

— Вот тебе и разведка боем, — зло сказал назгул. — Я полный сукин сын. Таких надо конями разрывать на две половины, и собакам остатки скармливать.

Дрель перестала рыдать, встала на четвереньки и шумно напилась из какой-то лужи, побрезговав идти к изгаженной войной реке. Затем встала, вытерев лицо краем плаща, и почти спокойным голосом сказала:

— Отставить нытье, ангмарец! Они шли воевать, шли добровольно, и пали. Как настоящие воины. А скольких спасли? Об этом ты подумал?

— Спасли ли? Может — за поворотом дороги мы найдем и остальных?

— Вот и сходи на тот берег, сам посмотри. А я пока могилки вырою.

Назгул мрачно поискал глазами, подобрал небольшой рыцарский щит и принялся зло рыть яму. Дрель ковырялась рядом, орудуя обломком меча, но быстро выбилась из сил и снова разрыдалась.

Спустя какое-то время она хлюпнула носом и, подняв лицо к небу, произнесла:

— И какие же вы, мужики, все-таки козлы!

— Это ты к чему? На феминизм пробило?

— Зачем все это? Скакать, рубить, кромсать? Неужели нет других способов самовыражения?

Назгул ничего не ответил, подкатывая к могилам каменнюу.

— Камней маловато, — сказал он, присев отдохнуть. — Слабо верится, что зверье до них не доберется.

— Может, ливонской мертвечиной подавится, — пробормотала Дрель.

— Совсем ты озверела, подруга, — покачал головой ангмарец. — А мужиков в зверствах обвиняешь. Было бы время и силы — я бы и немцев земле предал. Негоже крысам да волкам оставлять.

— А ты видел, что они с казаком сделали? Ухо видел отрезанное? Я его помню, Егоркой звали, веселый такой был, на привалах песни горланил и все ко мне домогался. У него в этом ухе серьга была серебряная.

— Это ландскнехты, — мрачно кивнул назгул. — Я про них и не говорю. Пусть шакалье их рвет, туда и дорога. Я про кнехтов. Они люди подневольные, простые солдаты.

— Все одно — сволочь фашистская.

— Эк тебя, — крякнул назгул и вновь вернулся к своему тяжкому труду.

Уже под вечер, привалив последнюю могилу камнем, он буквально повалился на плащ.

— Мне полчасика надо полежать, — сказал он, едва ворочая языком от усталости. — А ты… Молитву, что ли, какую прочти. Я их не знаю, нам, нечистям, не положено.

— Да и я не знаю, — вздохнула Дрель. — Честное слово, никогда не думала, что может понадобиться.

Назгул помолчал.

— Нехорошо как-то… И водки нет помянуть, — Тут он оживился. — Слышь, Дрель!

— Чего тебе?

— А ты спой.

— Чего?

— Просто — спой. Если не молитвой и поминальной рюмкой, так хоть песней проводим.

Девушка некоторое время молчала, потом встала и подошла к могилам.

И полилась над ливонскими лесами песня, странная и неуместная для прибалтийской войны песня о дивном заокраинном острове, клочке незапятнанного мира, не знавшем Тени, смерти и увядания. Эльфий-ская тоска о чем-то крылатом, небывалом и чистом вилась над примолкшим лесом.