Вадим Давыдов - Всем смертям назло

В этот вечер Гурьев, изрядно поднаторевший в геральдических тонкостях, объяснил присутствующим: вопреки распространённому в Европах мнению, русские князья – не герцоги, а, скорее, бароны и графы, и, хотя русскую систему лествичного права невозможно уравнять с майоратом, всё же такое сопряжение – наиболее близкое и во времени смыслов, и в их пространстве. Именно потому – княжич. И – княгиня. Княгинюшка. Это не вызвало ни тени улыбки, ни тени протеста – усвоено и принято к исполнению.

В этот вечер отошли в тень все условности, и даже вечно застёгнутые на все пуговицы японцы – разумеется, только те, что были свободны от службы! — забыв о своих поклонах и бесконечных извинениях, пили в ареные мед ыи закусывали жареной телятиной на рёбрышках и жареной же в глине рыбой, — Гурьев позаботился и о том, чтобы угощения в этот вечер были как можно более традиционны, никаких кулинарных изысков, никакого спиртного в бутылках. В этот вечер Рэйчел впервые за много лет пела под аккомпанемент фортепиано и гитары – и навсегда заняла место Прекрасной Дамы в сердцах ошеломлённых и околдованных её голосом людей, казалось, уже забывших о том, что пением можно так восхищаться. В этот вечер, слушая её голос, Гурьев подумал: именно этот голос ему хочется слышать всю свою жизнь – и саму жизнь слышать в звуках этого голоса.

В этот вечер Рэйчел, не отрывая от взгляда от Гурьева, который, кажется, веселился вместе со всеми, сказала Осоргину:

— Сыновей бы ему…

— За чем же дело стало? — осторожно покосился на неё кавторанг.

— Ах, Вадим Викентьевич, будь на то моя воля… Так ведь сказал же – пока даже мечтать не смей. Одна надежда у меня – на это его «пока»…

— Это… Из-за травмы?

— Может быть, он опасается немного того, что с ним случилось в Японии. Или нет. Боюсь, это для него всего только повод для манипуляций.

— Ну, так вы же женщина, — улыбнулся Осоргин.

— И что?! — посмотрела на него Рэйчел. — А он – не просто мужчина. Если… Обмана он никогда не простит. Не тот человек. Да и… Я только сейчас вдруг поняла: я впервые вижу его среди своих, а не как обычно, — вечно собранного, вечно готового к бою… Я так волнуюсь за него, Вадим Викентьевич. Вы только посмотрите! Ведь все молодые мужчины проводят столько времени в обществе себе подобных. Мне кажется, им это просто необходимо. Не может же он постоянно опекать меня, буквально не отходить ни на шаг?! Я же ему надоем. И у него… Ведь мы все его старше. Я – совсем чуть-чуть, а вы… Николай Саулович, остальные офицеры. И по возрасту, и по званию. Не может ведь быть, чтобы он не думал об этом? Он же абсолютно никогда не отдыхает, не развлекается… Всё время дела, дела, бумаги, занятия… Он же надорвётся!

— Ну, вы, по-моему, преувеличиваете. А с вами? А с мальчиком он что же?

— Это ведь тоже не просто так. Вы же видите, что он сотворил с Тэдди…

— Не тревожьтесь, сударыня. Возраст… Ну, что – возраст. А со званием… С этим нет совершенно никаких проблем. Уж вы поверьте моему командирскому опыту, моя дорогая. У Якова Кирилловича и звание, и чин такой, что это вслух и произнести невозможно.

— Я знаю, — немного печально улыбнулась Рэйчел. — Ангел-Хранитель.

Лев Иерусалимский, подумал Осоргин. Меч Господень. Боже, спаси, сохрани и помилуй нас…

Осоргин находился при кают-компании неотлучно, гася возможные разговоры, могущие вызвать разброд и шатание. Когда миновали первые три недели и офицеры немного втянулись – так, что у них появились другие желания, кроме как рухнуть после тренировочного дня на кровать и забыться тяжёлым, как колосник, шестичасовым сном, молясь, чтобы «господа инструкторы» не устроили ночную тревогу, — Гурьев остался на ужин, решив: не сегодня, так завтра придётся, наконец, снизойти до некоторых пояснений.

— А скажите, Яков Кириллыч! Вы, по молодости лет, нигде, кроме Красной Армии, служить ведь не могли?

— И там Господь не умудрил-с, — Гурьев развёл руками. — На самом деле, я ведь человек сугубо штатский, господа. То, что я военной историей и историей вообще исключительно сугубо интересуюсь, — это да, это есть. А школы армейской – чего нет, того нет.

— Яков Кириллович наш совершенно безосновательно скромничает, — Матюшин усмехнулся, поставил чашку на стол и посмотрел на Гурьева. — Вы уж меня извините, Яков Кириллович. Думаю, пришло время вам кое-что нам и порассказать… А?

— Неудобно, Николай Саулович, — вздохнул Гурьев. — Получается, что я как будто цену себе набиваю.