Марик Лернер - Другая страна

Приехал командир полка, Шестопалов, из советских. Ему, наверное, доложили, как дело было. Ну вот, он говорит: «Ты теперь обстрелянный, ну вот теперь иди, ротой командуй». Там уже, наверное, осталось человек двадцать или тридцать. Через несколько месяцев мне уже сообщили, что повышен в звании старший лейтенант. Я не думаю, что был идеальным ротным командиром. Но после командования стрелковым взводом, приказ принять под командование роту — я воспринял без особого страха. Тем более, что в роте из-за постоянных потерь никогда не было больше сорока человек. И всегда на заднем плане мысль «На тебя смотрят солдаты. Держись достойно. Не позорься!»

Дивизия в первых боях понесла тяжелые потери, в строю осталось только 20% личного состава. Ее даже отвели на переформирование. Там много, чего происходило весной и летом 1943 года. Станицы Славянская, Киевская... После Курской дуги, это уже осенью, наша дивизия не знала, что такое «затишье» или недолгая передышка в боях. Постоянное, непрерывное наступление, очень большие потерями. Осенью 1943 г. меня в первый раз ранило. Рядом разорвался снаряд, меня взрывной волной выбросило из окопчика, один мелкий осколок попал в ногу, а другой срезал кожу на лбу, но внутрь не прошел. Отвезли в санбат, но через три дня я оттуда сбежал назад в полк.

Я вообще удачник. 7 раз ранен. 5 из них в ВОВ и ни одного тяжелого. На меня пальцами показывали. Обычно, максимум, на что пехотинец мог рассчитывать — это три атаки. А потом — или в землю или в санбат. А если наступление ... Месяц в роте, так ты уже ветеран части. Почему многие бежали из госпиталей в свои части? Солдаты и офицеры, занимают определенное место. Их знают, и знают чего от них ждать и требовать. Новобранца, даже обстрелянного, в незнакомой части первым пошлют в караул, на тяжелую работу. И, из песни слов не выкинешь, в опасное место. Так что тут не только героизм, согласно мемуарам. Но и нормальное желание попасть к своим товарищам. Фронтовое братство — это не просто слова.

Нам, в этом смысле было легче. Существовал строгий приказ направлять после ранений в Легион. Практически нас приравняли к гвардейским подразделениям.

А к мемуарам, в особенности советским, отношусь плохо. На фронте вообще запрещалось вести дневники и записи для себя. Так что в мемуарах автор очень часто, переносит мысли и чувства сегодняшние на то время. Что-то уже забылось, что-то совсем по-другому воспринимается через много лет. Но хоть описывали бы что помнят. А то обязательно вставляют про подвиг ефрейтора Иванова, про которого генералу-мемуаристу никакого дела не было в то время. У него этих ефрейторов было несколько тысяч, чтобы помнить каждого. И обязательно роль Коммунистической Партии у каждого. Среди политруков достойных и порядочных людей не встречал. Говорят, что в 1941-42г такие еще попадались. Но я не встречал. Они только мешали воевать. Следили «за чистотой рядов и помыслов». А сами эти «господа политработники» являлись бездельниками, и бабниками, заинтересованными поскорее с переднего края уехать. Так и запишите. Толку от них на передовой, как правило, не было. А вот где надо донос написать или в тылу бабу пощупать — тут они всегда были первыми, воистину — «коммунисты вперед»...

Когда молодежь попадает на фронт, они обычно не понимают, что убить могут не только другого, но его тоже. После первых погибших некоторые срываются. Потом эта простая мысль, наконец, попадает в голову и некоторые шарахаются от любой тени. И только с опытом, начинаешь различать подлинную и мнимую опасность, приобретаешь способность подавлять в себе страх и, наконец, совершать смелые поступки, когда этого нельзя избежать, не уронив себя в глазах ребят. Много можно разных случаев рассказать, что такое умелый солдат. Иногда он и сам не может понять, как сообразил. Ну, например, шли как-то через поле. Вдруг желание появилось срочно лечь. Падаю. Сзади разрыв снаряда, и осколки проходят над головой.

Война — штука страшная, и те кто сам не воевал, тех, кто там не был, никогда не поймут.... Когда первого убиваешь не на расстоянии, а глаза в глаза, муторно становится, многие блюют. Проходит совсем немного времени и привыкаешь настолько, что когда приносили еду на передовую, то мы спокойно сидели на замерзших трупах, не разбирая, свой или чужой этот труп, и хлебали варево из котелков. Лежит раненый. Просит не наступать на раздробленную ногу, приходится ступать ему на живот. Или знакомый сержант. Нижняя челюсть снесена осколком. Целый язык, как галстук, лежит на шее. Встречные сами молчат, жестами показывая ему дорогу. Вроде неудобно разговаривать. Лучше такие вещи вообще не вспоминать.