Андрей Лазарчук: Мой старший брат Иешуа

Стало известно, что после страшной ночи римские солдаты арестовали в Иерушалайме и Иерихоне около полусотни человек и среди них — Оронта. Он заключен был в крепости Антонион, и дело его разбирал специальный судья, прибывший из Антиохии. В конце лета объявлено было, что Оронт казнен как парфянский шпион, но говорили, что он умер в тюрьме от старости; говорили также, что судья сам дал ему яд, дабы скрыть многие тайны.

Я уже говорила, что в те дни, когда меня, в сущности, не было на свете, мир охватило страшным зноем, и он не унимался и тогда, когда я стала подниматься на ноги. Выгорали посевы, а быки сходили с ума и разносили свои хлевы. И многие люди лишались рассудка легче, чем в обычные годы. Я тоже понемногу лишалась рассудка — и от горя, и от болезни, и от зноя, не дающего отдыха. Тогда я стала просить маму, без которой все еще не могла сделать и сотни шагов, отвезти меня к воде. Я была нетерпелива и зла, и мне казалось, что мама слишком медлит, а значит, затевает что-то против меня.

Однажды ночью я без памяти выбралась на крышу дома и стала что-то кричать, угрожая небесам. В ответ раскатился гром, и со стороны Египта налетел такой ветер, что казалось, что он исходит из огромной печи для плавки меди. Еще немного, и дома и люди вспыхнули бы, как если бы сделаны были из соломы. Но с часовым запозданием сгустились тучи, и с неба ударили струи горячего ливня. Те, кто собирал дождевую воду в бассейнах и бочках, говорили потом, что дождь этот был желтый и вонючий, как верблюжья моча. Но потом ливень остыл, а ветер переменился и усилился; немало деревьев было свалено им, а все крыши, уложенные на греческий манер, улетели. Местами ветер сгущался в черные столбы, сметающие на своем пути даже каменные постройки. Так длилось полтора дня, после чего еще раз пролился дождь, на этот раз прямой и обильный, и все стихло.

Кто нас предупредил о том, что «кровавый синедрион» собрался вновь и на этот раз постановил тайно захватить нашу семью, дабы вынудить Иешуа сдаться, я не помню. Все запечатлелось в моей памяти очень отрывочно: пробуждение средь ночи — в небывалой прохладе, — и вот мы уже пробираемся куда-то в темноте, раздвигая мокрые кусты, а вот утро на дороге, солнце в спину и длинные тени впереди нас, я сижу на спине ослика, остальные идут пешком, а вот какой-то постоялый двор, откуда-то взялся Нубо, и я прощаюсь с мамой и детьми и думаю, что не увижу их больше, но у меня нет ни слез, ни даже сожалений, я похожа на деревяшку. Я откуда-то знаю, что мне нужно держаться подальше и от Галилеи, и от Иерушалайма, и мы с Нубо едем в Зегеду, вдвоем на одной лошади. Я помню вот эти отдельные кусочки событий, причем помню их так, как будто они происходили не со мной.

Дальше я помню Зегеду, как карабкаюсь по шаткой лестнице, связанной из тонких палочек, а потом меня втаскивают наверх на веревке. Здесь много людей. Потом я оказываюсь где-то в темноте.

Но это был уже последний приступ той странной лихорадки, что чуть не свела меня в гробницу. Я тогда как бы по-настоящему проснулась, мой рассудок был ясен и чист, а память властно требовала, чтобы ее наполнили…

Пока я лежала без жизни, и Иешуа, и Мария уже увидели, во что я превратилась. Костлявое безволосое полуслепое чудовище с отвисшей повсюду кожей. Такими иногда бывают древние старухи. Еще я стала вспыльчивой и нетерпимой — брат посмеивался: как настоящая пророчица. Он тоже стал другим, и я чуть попозже расскажу об этом. Мария поплакала надо мной, но честно сказала, что боится меня — боится того, во что я превращаюсь. Я ее поняла и не настаивала на частых встречах. Частых — это когда больше десяти раз в день. В Зегеде было очень тесно. Чудовищно тесно. После разгрома Антипы люди во множестве бежали из южной части Переи, и многие бежали сюда, где, по слухам, обосновался второй Шимун-избави-тель, которого иерушалаймские извратители веры едва не извели черным волшебством и кровавым предательством, но Бог его спас — спас, разумеется, для последнего и победоносного похода.

И те, кто видел Иешуа, приходили в изумление, насколько он похож на Шимуна…

О да, Иешуа изменился. Мне кажется, в нем что-то сгорело, и он более не испытывал губительных — так он думал — колебаний. Теперь он был каждодневно занят тем, что обучал свое, увы, уже не столь многочисленное войско. Но в это войско влилось немало молодых асаев, обученных своими учителями воинского искусства, и цореков-сикка-риев, которые успели разочароваться в хашидах — те-де лишь обещают скорую смерть во имя Господне, но боятся и палец о палец ударить. Иешуа же сказал твердо: еще не настанет время жатвы, как я приведу вас на другую, великую жатву; и мало кто вернется с нее.