Жан Распай - Стан Избранных (Лагерь святош)

Я собирался написать большое предисловие, в котором намеревался объяснить свою позицию и показать, что всё написанное мной — нечто гораздо большее, чем настигший меня нелепый, чудовищный сон. Даже если разворачивающиеся на страницах моей книги события, символичные сами по себе, кажутся неправдоподобными, — нам никуда не деться от факта, что нечто похожее, тем не менее, происходит прямо сейчас. Достаточно лишь взглянуть на цифры предполагаемого роста населения на пороге грядущего тысячелетия, через 28 лет: 7 миллиардов людей, из которых лишь 900 тысяч будут белыми.

Ну, и что с того?

Я хочу подчеркнуть, однако, что слова, вложенные мною в уста персонажей, слова, которые я заставил их написать, — все эти редакторские колонки, речи, пастырские послания, законы, новости и заявления — все они, на самом деле, вполне настоящие. Возможно, по мере того, как они будут появляться в реальном мире, читатель сможет связать их с теми, что ему довелось прочесть в этой книге. Я фантазировал, но реальность воплощает мои фантазии, хочу я этого или нет.

Жан Распай

Я осмелился изменить название романа на русском языке так, как оно, по моему мнению, и должно звучать. В цитате из «Апокалипсиса», взятой автором в качестве эпиграфа, упоминается именно стан избранных, а не «лагерь святых». Дело в том, что в оригинальном, арамейском (и древнееврейском) тексте слово «кадош», часто переводимое как «святой», означает «избранный», «отделённый». Именно это значение, по моему глубокому убеждению, и имел в виду Жан Распай: «стан избранных», а вовсе не какой-то странный и нелепый «лагерь святых» (или, того хуже, «лагерь святош» — такой перевод названия тоже мне попадался). Ну, и в заключение — мой эпиграф к роману, или, что правильнее, к его переводу, поскольку эпиграф этот сам автор использовать не мог по целому ряду причин.

Вадим Давыдов

Жан Распай

Пожилой профессор поднял голову, охваченный простой — слишком простой — мыслью. Несмотря на имеющиеся невероятные обстоятельства, невзирая на всё, им прочитанное, написанное и передуманное за долгую жизнь, на привычку к научному осмыслению всего вокруг — ему не хватает мужества предложить что-нибудь, кроме самых обыкновенных, самых банальных рассуждений, на которые способен любой школяр.

День выдался чудесным, тёплым, но не жарким, и прохладный весенний бриз нежно, бесшумно обнимал закрытую террасу возле дома. Особнячок профессора примостился вверху, одним из последних — у самого гребня холма, взгромоздившегося на скалистом склоне, словно застава, хранящая коричнево-оранжевый посёлок и возносящаяся над раскинувшимся внизу ландшафтом курортного местечка, — над его пышным прибрежным бульваром, усаженном ярко-зелёными пальмами, верхушки которых едва можно было разглядеть отсюда, и превосходными белыми домами; над морем, безмятежно-синим морем богачей, — теперь изборождённым отнюдь не привычной дорогущей фанерой хромированных яхт, не мускулистыми телами любителей водных лыж и загорелыми девушками, не дряблыми белыми животами туристов, подпирающих поручни палуб прогулочных катеров, больших, но привычно осторожных, — нет, теперь в пугающе пустой акватории, в каких-нибудь пятидесяти ярдах от берега, зловеще покачивался невероятный флот, приковылявший сюда с другой половины земного шара, ржавый, убогий флот, — пожилой профессор рассматривал его уже долго, с самого утра.