Василий Сахаров - Булавин

Из светлицы, отодвинув занавеску, я прошел в свою полутемную комнатку. Из сундука, стоявшего рядом с лавкой, на которой спал, достал чистую рубаху, шаровары и сапоги. Быстро переоделся, грязную одежду скинул в угол, и вышел во двор. Только я там появился, как на двор зашли три весело переговаривающихся казака, при саблях, но без огнестрелов.

Двое, это верховские есаулы Банников и Никифоров, загорелые мужчины лет под тридцать, с курчавыми головами. Третий, сам хозяин подворья, отец моего реципиента, Кондратий Булавин. Средних лет, красивый чернобровый и вихрастый человек. Он одет в бархатный кафтан на распашку, на ногах новые кожаные сапоги, за кушаком сабля, а в левом ухе большая золоченая серьга. Идет по земле мягко, вроде бы как все, а в то же самое время, будто крадется. По ухваткам воин, всегда готовый к битве, и в то же самое время, франт, который любит показать себя. Примерно так его современники и описывали. Теперь посмотрим, каков атаман в жизни.

— Как день прошел, Никиша? — проходя мимо меня, спрашивает батя.

— Хорошо.

— Ну, и ладно. Поторопи Ульяну и Галину с ужином, а то мы голодные как волки. Да, браты? — атаман поворачивается к есаулам.

— Да-а! — поддерживают они своего старшего товарища и чему-то смеются, видимо, какой-то, одной им известной шутке.

Атаман скрывается в доме, есаулы следом. На ходу они о чем-то переговариваются, а я грею уши, и стараюсь понять, о чем речь. Разговор обычный, торговля, оружие, сходить в налет на крымчаков и сколько стоит печать азовского воеводы на некий документ. Всего несколько случайных слов, а информации к размышлению на полчаса.

На площади солдатской слободки в Преображенском, в самом центре стоял помост с черной плахой. Царь и его генералы на лошадях находились рядом. Строй солдат с мушкетами наперевес, под мерный бой барабанов выстраивался в ровный четырехугольник.

С узкой улочки, примыкающей к площади, послышались резкие звуки. Щелчки бичей и пьяные выкрики.

К помосту выехали запряженные шестью парами горбатых свиней сани, на которых стоял некогда роскошный гроб. Идущие рядом солдаты стегали животных плетьми, а ряженые скоморохи направляли их. За этой процессией толпами шел любопытный московский народ. Кто-то причитал, иные плакали, а подавляющее большинство угрюмо молчало.

Царь подъехал к саням, и его рот исказила нервная зловещая гримаса. Солдаты вскрыли гроб, и Петр Романов увидел полуистлевшее тело своего ненавистного врага Ивана Михайловича Милославского. После смерти этого знатного человека минуло много лет, а ненависть к нему так и не оставила сердце Петра. Самодержец Всероссийский молчал и не двигался. Тревожная тишина накрыла площадь, смолкли барабаны и любопытствующие люди, пришедшие посмотреть на потеху, не издавали не единого звука. Наконец, царь сглотнул и плюнул на труп. Затем, он взмахнул рукой, и солдаты потянули гроб под помост.

Всю церемонию предстоящей экзекуции, царь разработал лично, и после того как гроб с телом умершего двенадцать лет назад боярина затянули под помост, на него стали вытаскивать тех, ради кого он и был построен. Заговорщиков, которые хотели скинуть царя с его престола.

Первыми вытянули Цыклера и Соковнина, а за ними следом Федора Пушкина и двух стрелецких пятидесятников. Тела всех пятерых были изломаны пытками, покрыты кровавыми коростами, а взгляд не выражал ничего — тоскливый взор готовых принять свою участь людей. Петр был разносторонним человеком, толк в пытках знал, самолично принимал участие в этом дознании и не погнушался поработать за палача.

Снова взмах царской руки, и настает черед следующего акта драмы.

Князь-кесарь Федор Юрьевич Ромодановский, как всегда в пьянейшем виде, запинаясь и срыгивая, прочел приговор, и на эшафот потянули первую жертву — стольника Пушкина. Его участь была самой легкой. Палач быстро обезглавил его и скинул отрубленную голову в большую корзину подле плахи. Следом вытащили Цыклера, он, как и Соковнин, был приговорен к четвертованию.

Толпа москвичей ахнула. Цыклера прижали к плахе и опытный палач, двумя ударами топора отсек бывшему полковнику обе руки. Казненный задергался, на него навалились подпалачики, а сам мастер отрубил ему ноги. Кровь, хлеставшая из тела Цыклера, стекала на помост и сквозь щели, ручейками струилась на тело Милославского. Помощники палача подобрали отрубленные конечности и скинули их в корзину поверх головы Пушкина. Следом, такая же участь постигла и Соковнина.