Николай Андреев: КРЫЛЬЯ ЧЁРНЫЕ

Стайка репортёров из губернской газеты, в которую затесалось двое-трое журналистов из "Слова" и "Новой жизни", облепила сиявшего довольством Родзянко. Вот уже год как премьер, тот ещё больше располнел, подобрел и повеселел. Михаил Владимирович теперь с полным правом мог звать себя "самым большим и толстым человеком в России", став при этом ещё и одним из самых влиятельных.

Премьер вещал нечто благообразное о скором преображении России, о её роли в Великой войне, о замечательных достижениях правительства общественного доверия, о собственной роли в нём, о единении в сей знаменательный час общественности и власти. Порой его тучное тело сотрясалось взрывами хохота: один из газетчиков хотел разузнать о мнении Родзянко касательно слишком долгого присутствия Совета министров в Ставке.

- Думаете, мы опогонились? - Михаил Владимирович засмеялся ещё сильнее, будучи доволен собственным остроумием. - Или обюрократились? Уверяю Вас и Ваших читателей: ничуть. Мы всё так же чутко прислушиваемся к словам народа и следим за всеми его пожеланиями. А на протяжении целого года нам удалось напрямую работать для блага русского народа. Я думаю, ради этого стоило перебраться из комфортного Петрограда в Ставку. Результаты Вы можете с лёгкостью заметить через считанные дни, когда начнётся мирная конференция. Не секрет, что мы приложили огромный труд для того, чтобы именно в нашей столице был подписан вечный мир. Мы кровью заплатили за это, вполне заслужив это право.

- Михаил Владимирович, а что Вы скажете о неопределённости судьбы Государственной Думы? - к Родзянко, всех расталкивая, прорвался щеголеватого вида журналист. - Правительство намерено исполнять Основные законы империи, в которых указано о необходимости указать день созыва новой Думы после роспуска старой? Или грядёт нечто вроде законов третьего июня?

Очки в дорогой серебряной оправе, английский пиджак, лайковые перчатки, химический карандаш и увесистый блокнот в руках. А из глаз так и сыпались искры: пахло сенсацией. Рот расплылся в самодовольной улыбке.

Родзянко, на счастье, был слишком уж доволен перспективой возвращения в Петроград, в самый центр политической жизни, чтобы обижаться на подобные провокационные вопросы.

- Она будет созвана в ближайшее время, после мирной конференции. Уверяю, что закон будет соблюдён как по форме, так и по смыслу. Я даю Вам слово Председателя Четвёртой Государственной Думы.

- Благодарю Вас, Михаил Владимирович, - щёголь отвесил поклон. - Благодарю. Вся Россия ждёт знаменательного дня открытия новой Думы.

Через считанные секунды ушлый газетчик оказался оттеснён своими менее церемонными коллегами по цеху. Родзянко вновь оказался погребён под целым валом вопросов. Доставалось и его товарищам по Совету министров. Например, от Гучкова требовали сведений то о скорой демобилизации, то о судьбе Проливов, то о возможных приращениях территории империи. Какой-то провинциал, говоривший с сильным польским акцентом, интересовался возможность дарования Польше самостоятельности, как то пообещали ещё в самом начале войны.

Ещё не полностью оправившийся от очередной болезни, Гучков неимоверно устал. Он даже пошатнулся, слушая вопрос поляка. Тут-то ему пришёл на выручку Милюков. Радовавшийся не меньше Родзянко тому, что оказался в центре внимания, привыкший в политике скорее к говорению, чем к деланию, министр иностранных дел взял слово.

- Думаю, что я лучше сумею ответить Вам. Как уже было мною не раз сказано…

Гучков благодарно кивнул Милюкову и направился прочь, в своё купе. Там он с удовольствием буквально свалился на диванчик, растянувшись на нём. Даже пиджак он не снял: был настолько утомлён. До марта прошлого года он никогда не думал, что простое говорение может быть весьма изматывающим. Однако же - ошибся: не просто изматывающей, прямо-таки потихоньку убивающей. Большинство дел он свалил на плечи давнего своего друга, генерала Поливанова, но и оставшиеся требовали чрезвычайного напряжения сил. Ему нелегко было в этом признаться (пусть даже самому себе), но порой Гучков думал: а не слишком ли много критики доставалось от него николаевскому правительству? Этакую-то махину поднять, заставить крутиться чёртовы шестерёнки!

Кашель сотряс всё тело Гучкова, заставив скорчиться.

- Проклятье…Проклятье…Как мне надоела эта проклятая служба…Как мне она надоела…

- Ваше Сиятельство, не изволите чего-нибудь?

Из приоткрытой дверцы купе на Гучкова уставился проводник вагона, в сверкавшей начищенной ливрее и со сверкавшей ещё более физиономией: тоже, видать, старался, чистил, драил с утра, чтоб "Их Сиятельства" довольны были.