— Эй, хватит болтать! Давай жратву, чума тебя забери! — возмутился второй стражник, нервно жестикулируя рукой.
— Ну, смотри, курочка моя, ловлю на слове! — Миарм со вздохом принял у девушки корзину. — Что там у тебя сегодня? Ага, утка! И колбаса…
— И сыр, и хлеб, и овощи… — затараторила Полита, ловкими руками выкладывая названные продукты из корзины на лавку.
— О, и вино! Клянусь собакой! Ты поглянь, Алкимах! — радостно возопил Миарм. — Сегодня нам премия от командира за то, что сидим тут с этим задохликом!
— Значит, благородный, сволочь, — авторитетно произнес Алкимах, поднимаясь из своего темного угла и выходя на свет. — Вино по уставу положено только к знатному арестанту, так вот.
Теперь Леонтиск смог рассмотреть и второго своего охранников. В противоположность плотному Миарму, фигуру Алкимах имел долговязую и костлявую. Кожа этого уже немолодого человека отливала мертвенной синевой, голова имела неестественную, сплюснутую с боков форму, заостряясь к лицу, как будто ее обладатель в детстве попытался залезть в какую-то очень узкую щель. Длинный нос, крючком нависающий над тонкими губами, нервные движения, блестящие круглые пуговки глаз — все это делало стражника Алкимаха необычайно похожим на крысу, в то время как его товарищ, как было описано выше, больше походил на обезьяну.
— А это что еще за бурда? — возмущенно завопил Миарм, уже начавший глодать утиную ногу, увидев, что Полита достает из своей бездонной корзины глубокую глиняную чашку, наполненную какой-то мутной жидкостью.
— Это не вам, — девушка легко подбежала к решетчатой двери камеры Леонтиска, присела на корточки и просунула чашку в щель, специально оставленную между прутьями и полом. С веселым любопытством посмотрела прямо в глаза, аккуратно опустила в чашку грубую деревянную ложку. — Ешь.
Встала, отошла к двери. Леонтиск, не отрывая от девушки глаз, подошел, взял миску в руки. Пахло вполне съедобно.
Миарм загоготал, поднося к сальному рту очередной кусок мяса.
— Что, красавчик, не привык баланду-то жрать? Ха! И за то скажи спасибо Полите-птичке…
Леонтиск, не поведя бровью, спокойно уселся на притулившемся к стене камеры грубом деревянном лежаке, набрал ложку варева и отправил ее в рот. «Знал бы ты, дурень, — подумал он, — насколько вкуснее эта бурда традиционной лаконской черной похлебки, которой нас потчевали в агеле!»
— Полита! Покушай с нами! — проговорил с набитым ртом Миарм. Одновременно его рука потянулась к ручке высокогорлого кувшина с вином.
— Не, не могу! — белозубо улыбнулась девушка. — Мне пора. До свиданья, ребятушки!
— Погоди, мой цветочек, последний поцелуй! — вскричал Миарм, срываясь со скамьи. Но шустрая девица с истерическим визгом шмыгнула за решетку. Из коридора раздалось шлепанье подошв ее деревянных сандалий и, уже издалека, донесся нежный голосок:
— В другой раз! До встречи, мой медвежонок!
— Э-эх, козочка! — со сладкой миной произнес Миарм, запирая замок и возвращаясь к скамье, на которой Алкимах молча поглощал принесенную пищу. — Ты обратил внимание, Алкимах, какая задница, какие ноги!
Тощий издал неопределенное мычание.
— Но главное в этой бабе не сиськи, не ноги, а то, что между ног. О! Клянусь Афродитой, девица горяча, как саламандра! Она ведь из Киликии, а киликийки, они такие же страстные, как и иудейки. Ха, ты представляешь, каково натягивать такую куколку? Она давно на меня глаз положила. И, клянусь собакой, отдастся при первой возможности.
— Да не смеши ты! Кто тебе даст, такому уроду? — недоверчиво фыркнул Алкимах.
— Дурак ты, Алкимах! Настоящие бабы, они разве за морду мужика любят? Не-ет, за хрен, здоровый, как у быка! Не веришь? Давай у Политы спросим, как в следующий раз жрать принесет? А потом я ее на твоих глазах загну и вдую, для подтверждения теории, а?
— Да иди ты в Эреб, болтун!
— А вот давай поспорим! На драхму, нет… на три, а?
— Иди к демонам!
— Нет, спорим, спорим!
— К демонам твои споры! Дай пожрать спокойно!
— То-то! Боишься продуть, клянусь собакой.
Алкимах промолчал, занятый выковыриванием из зубов застрявших кусочков мяса. Миарм, запрокинув голову, надолго припал к кувшину, резво дергая волосатым кадыком. Потом с довольным кряхтением поставил сосуд на скамью, вытер губы тыльной стороной ладони и продолжил восхваление частей тела и достоинств темперамента девицы Политы, девушки, насколько следовало из его слов, поведения весьма многообещающего. Этот сочный, но однообразный монолог, прерываемый изредка недоверчивыми восклицаниями Алкимаха, вскоре наскучил Леонтиску, и он перестал к нему прислушиваться. Тщательно слив последние капли баланды в ложку и опрокинув ее в рот, сын стратега дисциплинированно поставил чашку под дверь, а сам улегся на отполированный поколениями узников лежак и снова предался тревогам по поводу миссии Каллика. Незаметно, несмотря на тяжелые мысли, продолжавшую болеть голову и промозглую сырость подземелья, его сморил крепкий солдатский сон без сновидений.
Читать дальше