Константин Калбанов - Вепрь

Во дворе его встретила старушка Любава. Знатная травница и лекарка, к ней вся округа стекается, а она никому и не отказывает. Воевода хотел было поворчать, да потом махнул на все рукой. Вообще многое спускалось Добролюбу. Отчего она привязалась к этому человеку всем было определенно непонятно, а только всегда старалась она держаться к нему поближе. Может от того, что таким знахаркам время от времени достается от разъяренной толпы, когда ум за разум заходит, а в голове одна каша и хочется всю вину за все горести свалить на чьи-либо плечи. Вот в этом случае знахари подходят как нельзя лучше. Потом и пожалеют и повинятся, а назад уже ничего не вернуть. А коли рядом с лекаркой приключится такой вот удалец… Не, проще злобу выместить на ком другом.

— Чего добрый молодец, голову повесил.

— Скажешь тоже, добрый.

— Добрый, добрый, чай думали когда имечко давали-то. А то что до крови сейчас охочий, дак исцеление твое близко. Скоро совсем появится человек, что жизнь твою перевернет и заставит по иному на нее взглянуть.

— Бабка Любава, ты бросай предрекать-то, — горько ухмыльнулся Добролюб, — лекарка, да травница ты знатная, на всем свете такую не сыщешь, а вот в будущее ты лучше не зри. Не твое это. Что до доброты, так то тебе неведомы мысли мои, а они ой как не добры.

— Дак на ворога идти, куда тут добру-то быть.

— Бабушка, а есть у тебя травка…

— У меня всякой травки в избытке, и та что отправить в мир иной может, тоже имеется, потому как если с умом, то и она на пользу. Но то не про твою честь, — ничуть не смущаясь нахмуренными бровями собеседника выговорила бабка.

— Бабушка, ты бы сначала выслушала, а потом в крик бросалась.

— Ну, говори.

— Нужно колодец потравить в Тихом.

— А я что говорила, — тут же подбоченилась старуха, устремляя на собеседника победный взгляд и являя собой обличие неподатливости.

— То, что за смертоубийством к тебе лучше не соваться, я ведаю, а потому и прошу тебя не о том, чтобы потравить гульдов насмерть, а так, чтобы они животами маялись дня два.

— А пока они маются из них вояки, никакие. Ох и баламут.

— Как начнут животами маяться, так их командир пусть и принимает решение. Отходить, стало быть все целы останутся, пойдут дальше, понадеявшись на число свое большое, то их беда, потому как хворый воин и не воин вовсе. Тогда воевода их легко согнет. Но вины твоей в том не будет, вина на их начальнике повиснет, ибо выбор у него будет.

— Хитро. А ить не по чести воинской.

— Ой бабушка и ты туда же.

— Ладно, чего уж. Правда извести чуть не половину всех запасов трав придется, намешаю такую бурду, что пронесет основательно. В Тихом два колодца, стало быть два бурдюка готовить надо, а через пару дней и опасности никакой не останется. До полуночи то время дашь?

— Можно подумать, у меня выбор есть.

— Здравствуйте, бабушка Любава.

— Чего тебе Млава? — Окидывая недобрым взглядом женщину с сильно округлившимся животом, поинтересовалась старуха.

— Так на сносях я. Вот думаю как бы не того.

— Иди Млава, не до тебя сейчас. Если ничего не приключится, то два дня у тебя еще есть.

Недоброе отношение к женщине, да еще и к той, которой вот-вот рожать могло показаться как минимум странным, но ничего странного в поведении лекарки не было. Она-то чай тоже баба, а как нормальная порядочная женщина может относиться к гулящей. Срок придет, бабушка и поможет, но только отношение ее к этой женщине не изменится. Опять же, гулящая, гулящей рознь. Есть такая, что плоть свою тешит, но за дите любого удавит, а есть вот такие, которые до последней возможности о своей усладе думают, пока срок не приходит, а тогда мертвым младенцем и разрешаются. Гнать бы такую из села, да и без нее никак. Мужикам-то нет-нет пар спустить потребно и женки их о том знают, а виду не подают, будто ослепли и оглохли, а ведь село, там все на виду, да и в городах народу не больно-то и много, среди четверых, обязательно два знакомца найдутся.

Дверь в просторную избу распахнулась и на крыльцо вышел парнишка лет пятнадцати. Ладный должен был получиться мужик, да вот только несчастье приключилось с ним в прошлом году, привалило поваленным в бурю деревом, бабка Любава выходила, но паренька перекосило, так что ни за соху встать, ни другим мужским занятием заняться. Не желая быть нахлебником до конца дней своих в родительском доме, паренек прибился к ватаге Добролюба. Ватажники поначалу ворчали по поводу прихоти атамана, а с воеводой и вовсе отдельно беседовать пришлось, но начальство убедил, а десяток сам угомонился, когда вдруг выяснилось, что они и обстираны и снедь готова и в жилье прибрано. Нашел себя парень, хоть и тяжко ему.