Варвара Болондаева: Тамплиеры-2. След варана

Еще печальнее оказалась судьба германцев. Их не спасли ни амулеты, ни дикий разбойничий нрав. На пути трехтысячного отряда германцев оказалась крепость Ксеригордон — легкая с виду добыча. Легкая, как червячок на крючке для подплывшей голодной рыбы. И германцы проглотили наживку. Они без труда перебили турецкий гарнизон и накрепко заперлись изнутри. Но вот беда, все колодцы остались снаружи — там, куда стянулись турецкие войска. Под нещадным азиатским солнцем крестоносцы неделю пили кровь из вен своих лошадей и жижу из канализационных сливов. В обмен на воду и жизнь германцам предложили сдаться. Те подумали — и согласились.

Все германское войско отреклось от Христа, сдалось и приняло мусульманство, а затем с позором окончило свой путь на турецких невольничьих рынках.

Тем временем пора бедноты прошла, и на азиатский берег Босфора высадились блистательные отряды баронов и принцев: Раймонд Тулузский, Готфрид и Балдуин Бульонские, Роберт Фландрский и Роберт Нормандский, князь Боэмунд и множество других благородных мужей, закаленных в походах. В богатых доспехах, в окружении оруженосцев и слуг, на боевых жеребцах норманнских кровей — ширококостных и невысоких — на анатолийскую землю ступили рыцарские войска. Роскошный поход дворянства. Первый крестовый поход свернул в новое русло. Один за другим пали турецкие города — Антиохия, Никея. Вместе с ними, как напившиеся кровью клещи, отпадали насытившиеся войной и разбогатевшие дворяне.

Но вот беда, из всей армады немногая часть еще помнила о цели похода. Где-то там, далеко, под палящим солнцем пустыни лежал святой город. Гроб Господень, Иерусалим оставались в руках мавров-арабов. Оставшихся верными своей цели ждал долгий мучительный путь, словно по раскаленным камням ада. Рыцари, слуги и кони сотнями умирали от жажды. Доспехи и телеги, груженные оружием и награбленным добром, попросту бросались вдоль дороги. Ноги стирались до мяса, руки не слушались и отказывались держать щиты и мечи, плечи гнулись под тяжестью доспехов. Благородные рыцари, которым позорно быть без коней, ловили ослов и мулов, чтобы наречь их боевыми конями. Говорят, даже коз, собак и свиней заставляли тащить грузы. Глоток воды стоил тогда дороже золотого кувшина.

И вот, на рассвете 7 июня 1099 г. крестоносцы подступили к Иерусалиму. Неприступные стены Святого города, окруженные рвами, они увидели с вершины холма, который с тех пор прозвали Горой радости — Монжуа. Те, кто дошел, плакали и целовали камни.

Сквозь полотняный занавес походного шатра сочилась голубоватая дымка, что бывает на Святой Земле перед рассветом — время, когда все вокруг прозрачно, лениво и сонно. Небо — бездонная лазурь с подпалиной на востоке, бессовестно чистое небо — ни облачка за июнь, все еще было усеяно тяжелыми звездами, а вершины холмов и пики минаретов за городской стеной уже золотились солнцем.

Брат Сезар сладко ворочался на своем тощем тюфяке, набитом затхлой соломой. Подушкой ему служил шерстяной свернутый плед — единственное, что он прихватил из Маарры.

Блаженная улыбка гуляла по приоткрытым губам, а щеки пылали румянцем. По тому, как под закрытыми веками подрагивали и бегали глазные яблоки, нетрудно было догадаться, что Сезар видит сон, и сон ему очень приятен. Брату Сезару снилась кузина Иветт, в том возрасте, когда Сезар — до пострига его звали Жан-Жаком, вслед за бродячим монахом убежал из родного дома. Снилось, что кузина Иветт раскачивалась на качелях — так высоко, что ветер трепал её нижнюю юбку, хохотала, болтала пятками и звала к себе, а Сезар краснел и стеснялся.

— Кузен Жан-Жак… — Иветт спрыгнула с качелей и подошла вплотную, так что её дыханье щекотало ухо: — Кузен Жак-Жак, взрослых нет дома…

— …хозяина нет дома! — золотые кудри Иветт вдруг потемнели и свились в косы вокруг головы, перевитые жемчужной нитью. — О, нет! Господин, пощадите!

Брат Сезар в своем беспокойном сне отшатнулся, и вот уже вместо кузины Иветт перед ним стояла турчанка из того дома в Маарре — такая же юная, лет пятнадцати, и прикрывалась руками. Жгуче яркое зрелище! Проклятье Маарры, ненасытный суккуб, отныне по ночам проверявший на прочность целомудрие брата Сезара, особенно если монашек перед сном сытно покушал. И если бы через полвека на смертном одре вы спросили брата Сезара, что он помнит о Святой Земле — первым бы в седой голове всплыл этот волнительный образ.