Дмитрий Ясный: Здравствуйте, я Лена Пантелеева! (СИ)

Поэтому я забился в угол и старался не отсвечивать, проклиная себя за глупую самоуверенность, что привела меня сюда. Ли уловил мой страх и встал впереди, закрывая меня своей спиной. Принял удар на себя. И поток неприязни присутствующих сфокусировался на нем, лишь мелкими едкими каплями попадая на меня, заставляя внутренне болезненно морщиться.

Мы зря пришли сюда. Мы для них чужие, не свои, черное пятно на белизне их мира. Мой Ли выглядел настоящей контрой в чистой, без кривых швов и заплат одежде, в добротных сапогах. С прямой спиной, без их нездорового блеска в глазах, спокойный, сытый, уверенный. Да и я тоже, с вымытыми волосами под шелковой косынкой, слегка подкрашенными губами и веками, в скроенной по фигуре юбке и бекеше, вызвал откровенную ненависть девушек, оккупировавших место у настежь раскрытого окна.

Уйти отсюда, по-английски, не прощаясь? Отодвинуть в сторону угрюмого детину, словно невзначай подпершего дверной косяк и захлопнуть за собой дверь, отсекая свой страх и свою слабость? Это сделать можно. Уйти, забыть, сделать вид, что ничего не было, а потом вновь столкнуться с ними. Другими, но такими же. И что тогда делать? 'Нулить' всех на своем пути как безликие фигуры в компьютерной стрелялке? Патронов не хватит это раз, два - мне здесь жить. Долго или недолго, но жить. Ходить по улицам, встречаться с ними, отвечать на вопросы, спрашивать, добиваться чего либо. По-другому не получится, не выйдет и, поэтому, я останусь здесь. Может я смогу их понять?

Нет, не смог. Я слушал что-то трескучее, громкое, но невнятное по смыслу, что произносили от стола сменяющие друг друга ораторы. Ловил взгляды, смотрел в ответ, дышал одним воздухом, совершая вдохи и выдохи в унисон и чувствовал - не идет, не получается. Я их не понимаю, не могу уловить то неясное, что позволит мне мыслить и действовать так, как они, не выделяясь. Что бы мои поступки, деяния и слова не были колючей чужестью, назойливо лезущей в глаза или дергающей занозой в этом многоголовом и многоруком организме.

Что бы стать своим среди них, мне нужно было здесь родиться, жить, вставать по гудку задолго до рассвета или с первым криком петуха. Ломать до хруста, до черных мошек в глазах спину днем, а вечером возвращаться в голые стены с подслеповатым окошком на подгибающихся ногах. Хлебать пустую воду с прозрачным ломтиком мороженого картофеля или объедаться до кровавого поноса, когда вдруг пригласят на именины, свадьбу, похороны. Впитать до последней капли ненависть к тем, кто смотрит на тебя сверху вниз, к тем, для кого ты значишь не более раздавленного таракана. К сытым, богатым, бездушным хозяевам тебя, твоей жизни, жизни твоих детей. День за днем существовать с этой ненавистью, дышать ею, не разделять себя и ее и не мыслить жизни без этого чувства. А потом мстить, тяжело, слепо. Месть ради мести.

Да, теперь я верю тем мемуарам, что писались на Елисейских полях, кривых улочках Стамбула, брусчатке Берлина. Понимаю, что двигало теми русскими людьми, кто пришел вместе с нацистскими нелюдями обратно на свою Родину. Пришел слугой, человеком второго сорта. Пришел за своей местью, за воздаянием. В мемуарах белогвардейских офицеров все правда. И вспоротые животы, и затопленные баржи с заложниками и пленными. Вырезанные на плечах и залепленные грязью 'погоны', закопанные живьем вчерашние студенты, забитые прикладами юнкера. Изнасилованные и проткнутые штыками совершеннолетние и только сменившие детские платьица на взрослый наряд 'дворянские сучки'.

Это было с обеих сторон. Они стоили друг друга, эти люди одной страны. Разные, объединенные лишь одним общим названием - русские и им же разъединенные. Потому что у них, у каждого, была своя Россия.

У одних надуманная, ходульная, с всеобщим равенством и братством. У других не менее фантастичная - с добрым барином, сытым крестьянином и святым батюшкой-царем. У третьих были тройки с бубенцами, хрустящие французские булки, ледяное шампанское, поездки на воды, угодливые поклоны и презрение к быдлу, ставшее основой поведения. У четвертых беспросветный мрак, голод, унижение, хлеб из отрубей и маленькие холмики детских могил. Не у всех, от силы одной пятой или шестой, что числилась населением Российской империи, но этого хватило для того, что бы рука у четвертых потянулась за камнем на земле, а у третьих до белизны в пальцах сжала рукоять нагайки, хлещущей по роже распрямившую спину чернь.

Слишком много ненависти было между этими тысячами, десятками тысяч, что бы понять, принять, простить друг друга. Слишком много зла и счетов между двумя мирами - мирами хозяев и рабов. Оставалось лишь умело подтолкнуть, шепнуть, ткнуть пальцем - вот он отнял твой хлеб, вот он не дает тебе такому распрекрасному жить хорошо, он виноват, он! А ведь стоит лишь убить его и тогда у тебя будет все! Абсолютно все!