Андрей Ерпылев: Слуга царю...

Подарив эфемерную надежду вначале, переговоры уже на «высшем уровне» снова зашли в тупик, причем не из-за каких-то отдельных требований, любое из которых можно было обсудить, выторговать равноценную замену, компенсацию… Дело застопорилось, встало, вросло в землю, не трогаясь ни туда ни сюда, из-за нереального, нематериального понятия, для обозначения которого в иных языках и слов-то нет.

Причиной, остановившей диалог на точке замерзания, являлось такое простое и такое сложное философско-этическое понятие, как честь. Одни народы вообще никак не определяют его, приравнивая к честности и порядочности, другие — наоборот, обожествляют, возводя в культ… Для русских офицеров философские диспуты на эту тему просто не имели смысла и предмета — большинство из них понятие чести впитали с молоком матери и первыми словами отца. Барон Толль относился к большинству…

— Федор Георгиевич! — Бежецкий, конечно, понимал, что упрямый полковник не сдастся ни в коем случае, но не терял надежды склонить Флотский экипаж хотя бы к почетной капитуляции и был готов для этого на все уступки, но… — Неужели, вы мне не верите?

— Почему не верю? Верю. — Барон Толль, прищурясь, смотрел куда-то в сторону. — Но сдачи не будет. Ни при каких условиях.

— Вы надеетесь на подход сторонников? Его тоже не будет.

— Ну и что? Будем драться без помощников, одни.

— Неужели вам так дорог светлейший? Я же отлично помню, — тут Александр вынужденно покривил душой: помнил, естественно, не он, а близнец, в его же голову чужую память «вбили» в прошлом году вместе с другими необходимыми и не очень данными из истории, культуры и общественной жизни «потусторонней России» в горном Центре, — вашу эпиграмму в его честь, после которой у вас были серьезные неприятности.

Федор Георгиевич впервые за весь разговор взглянул прямо в глаза своему визави.

— При чем здесь «рыжий»? — спросил он, брезгливо скривившись. — Я исполняю требование присяги: защищаю жизнь и честь помазанника Божия. Причем не важно от кого: от инсургентов, от британцев, от марсиан, от черта лысого, в конце концов! А вместе с тем и свою честь. Если при этом за моим плечом оказался кто-то посторонний…

— Но ведь и я защищаю императора! Защищаю его, пребывающего в немощи, от стервятника, подминающего Россию под себя!

— Беспредметный разговор, сударь. — Барон заложил руки за спину, словно ставя точку в разговоре. — Я вообще-то шел сюда, чтобы просто взглянуть на вас. Будучи наслышан, не имел чести быть с вами знакомым лично. Теперь вот довелось. Я рад этому, Александр Павлович…

— И я тоже, — помедлив, ответил Бежецкий. — Мне хотелось бы, несмотря ни на что, пожать вам руку. Согласны?..

— Охотно. — Федор Георгиевич протянул свою руку и ответил на рукопожатие Александра. Ладонь у него была твердой, сухой и теплой — ладонь хорошего человека…

— Не против, когда все это закончится, — не отпуская руки Толля, Александр обвел подбородком панораму Дворцовой площади, замершие на ней танки, обложенное мешками с песком подножие Александрийской колонны, слепые окна дворца и Главного штаба, за каждым из которых могла скрываться огневая точка, — встретиться где-нибудь на нейтральной территории?

— Отчего же? — улыбнулся барон. — Буду рад. Если удастся…

В этот момент Бекбулатов, только что мирно беседовавший со «знаменосцем» от флотских, насторожился, будто охотничья собака, услышавшая шорох утиных крыльев, швырнул на брусчатку свой флаг и, одним прыжком покрыв пятиметровое расстояние, очутился перед офицерами, раскинув руки. Локтем одной руки он пребольно врезал Бежецкому под дых, сбив его с ног, а другой толкнул в грудь Толля.

— Берегись, снай!.. — успел выговорить он, но тут же на спине его, под правым плечом, словно в замедленной съемке, вырос маленький алый «взрыв», обдавший лицо Александра чем-то горячим, и штаб-ротмистр, сломавшись в коленях, начал валиться навзничь…

Борис Лаврентьевич, объятый лютой ненавистью к этому странному бессребренику, так легко переломавшему всю его сытую, устроенную, казалось, на годы, жизнь, а теперь стремящемуся добить окончательно, жал и жал на спусковой крючок винтовки даже тогда, когда в магазине закончились патроны.

Не в силах вырвать ставшее бесполезной дубиной оружие из «светлейших» рук, князь Ольгинский просто-напросто сшиб Челкина на пол, прикрыв своим телом в тот самый момент, когда высокие окна зала разом вылетели, будто выбитые неукротимым шквалом, а противоположная стена превратилась в лунный пейзаж, исклеванная сотнями пуль, сорвавших картины, превративших в щепу драгоценные двери, заставив осыпаться хрустальным крошевом люстры…