Евгений Белаш - Война за империю

Сбоку шевельнулась портьера, зашли еще двое запоздавших посетителей, все та же пара — старик и малыш. Совсем поздно, когда же мальчику спать — мелькнула мысль и пропала. Двое начали осмотр с противоположного конца короткого ряда. Старик коротко и без любопытства глянул на последнюю неосмотренную Мартином картину, шагнул к следующей. Замер, словно споткнувшись на ровном месте, и подался вперед с жадным вниманием…

Мартин прожил не короткую и не беззаботную жизнь, но редко когда ему доводилось видеть, чтобы человек менялся так стремительно и так страшно.

Старик стоял, в странной и неловкой позе, сгорбившись и склонившись вбок, искалеченная рука мелко и часто дергалась, словно хозяин пытался поднять ее, забыв об увечье. Другой он стиснул до побелевших костяшек руку мальчика, так, что малыш болезненно скривился, непонимающе глядя на спутника. Жилы на морщинистой шее напряглись и канатами проступили сквозь кожу. Но страшнее всего было лицо, бледное как у мертвеца. В нем не осталось ничего человеческого, лишь безграничная боль и страдание.

Мальчик что‑то протестующее воскликнул, в страхе дернулся, стараясь освободиться. Старик вздрогнул, словно лишь сейчас увидел его, непонимающе глянул на него, потом на свою руку, все еще сжавшую лапку малыша мертвой хваткой. Судорога перекосила его лицо, стирая страшную маску. Он выпустил руку мальчика, неловко махнул, пошатываясь на нетвердых ногах, прислонился к стене. Внук отбежал, потирая ладонь, глядя на деда с испуганным недоумением.

Мартин и служительница практически одновременно сбросили оцепенение и бросились к конторке, он за стулом, она за графином. Старик слабо кивнул, присаживаясь. Взял стакан с водой. Крупные капли пота покрыли бледный восковой лоб. Рука, принявшая стакан все еще дрожала, он сделал несколько крупных глотков. Стекло едва слышно зазвенело о зубы. Старик плотно зажмурился, на кончиках ресниц заблестела влага.

Мальчик несмело подошел, слегка притронулся к искалеченной руке, что‑то очень тихо сказал. Мартин разобрал только 'деда' и 'у тебя'. Ему стало очень неловко. Словно он украдкой подсмотрел скрытые подробности чьей то жизни. Непонятно было, что делать дальше, то ли вызывать помощь, то ли тихо уйти.

Служительница хлопотала над стариком, осевшим безвольной куклой на стульчике, мальчик гладил его по руке, что‑то быстро и нежно повторяя. Мартин отступил, озираясь в поисках выхода, его взгляд упал на ту самую картину.

Когда‑то он читал про живописца, который мог передавать тысячи оттенков черного. Сколько использовал неизвестный 'Трактор' он не знал, но вряд ли меньше. На картине был изображен тот краткий миг сумерек, когда солнце уже скрылось за горизонтом, но ночь еще не вступила в свои права. Призрачный свет заливал равнину, сплошь покрытую ровным ковром высокой травы, с едва угадывающейся дорогой. Скорее, широкой тропой. На ней, от края до края рисунка длинной вереницей выстроились машины — большие бесформенные кляксы. Угольно — черные, намеренно утрированные и бесформенные, некоторые тянули к небу тонкие струйки дыма. Кое — где мутно — зеленый покров травы пятнали выжженные участки. Конвой. Разгромленный, сожженный конвой.

На переднем плане стояла изображенная в профиль боевая машина, очень хорошо знакомая Мартину. Канадский зенитный 'Гризли', тщательно и точно прорисованный во всех деталях, одна гусеница перебита и вытянулась длинной лентой, все четыре ствола поставлены на максимальное возвышение. Матово — серая броня корпуса кое — где покрыта сериями оспинок — следы попаданий малокалиберной артиллерии, открытая башня была разворочена буквально в лохмотья, рваные листы металла развернулись как лепестки огромного цветка.

Слева от машины автор изобразил человека, единственного одушевленного объекта среди кладбища мертвой техники. Прислонившись к танку, человек стоял в пол — оборота к зрителю, ссутулившись и безвольно опустив руки — черное на сером. Ни деталей одежды, ни лица, ничего. Лишь силуэт, набросанный несколькими карандашно — тонкими мазками и так же заштрихованный. Он опустил голову и явно смотрел на что‑то смутно угадывавшееся в траве, у гусеничной ленты.

Мартину и так было не по себе, сейчас же его пробрала дрожь. Настолько живо художник передал обреченность вереницы конвоя, мертвую неподвижность зенитного танка. Такой безнадежностью и отчаянием веяло от единственного персонажа… и в смутном предмете у его ног угадывалось что‑то очень знакомое, то, что много раз видел каждый солдат.