Merlin - Разведрота Иванова, вся епталогия в одном томе

— Я попросил немцев починить то, что они сломали. А немцы, когда они больше не фашисты — народ умелый и трудолюбивый. Ну что, теперь можно и в расположение идти?

— Моисей Лазаревич, какие вам очки требуются? Может я в медсанбате попрошу? — поинтересовался Вяземский.

— Зачем мне очки? Я и так прекрасно вижу.

— А если прекрасно видите, то почему спутали пожилого казаха с молодым еврейским мальчиком? — парировал Вяземский.

— Кто спутал? Я спутал? Видите ли, молодой человек, это просто-таки неудобно попросить совершенно незнакомого человека об небольшой услуге. А так — я вроде как и ошибся, но мы познакомились, о семье поговорили. А как можно отказать в мелком пустяке хорошему знакомому и вообще почти родному дяде?

На большой палатке над входом грубо, по трафарету была нанесена надпись «Зольдатен унд унтерофицирен», внутри нее стояли топчаны с матрасами, застеленными чистыми простынями.

— Это — товарищу Сидорову. Ну и Петрову, когда он поправится. Вы уж извините, трудно найти немцев, умеющих писать по-русски.

На одной из маленьких палаток, над входом, сквозь который были видны две пружинные кровати с перинами и льняным постельным бельем, белела тщательно выведенная готическим шрифтом надпись «Официрен унд генерален».

— Это — вам, товарищ Иванов и господин Вяземский… — при этих словах граф довольно хмыкнул.

— Ну а я уж тут, по стариковски, как-нибудь один переночую… — в отличие от предыдущих в этой палатке швы были обшиты темно-зеленым галуном, а над входом сияла надпись, вышитая золотистым мулине: «Моисей Лазаревич Вайсберг, прием по личным вопросам с 16 до 17:30 по четвергам».

На последней, самой простой палатке, приютившейся в дальнем углу, рядом с входом белела криво намазанная кистью надпись по-русски: «гансы». Гансы, почти невидные в сумерках, тихонько сидели рядом с палаткой, что-то жуя и чем-то тихонько булькая.

— Моисей, — строго спросил Вяземский, — эти что, у нас остаются?

— А что? Грузчики нам всяко пригодятся, а эти — и пьют в меру, и жрут немного.

— Но ведь это фашисты!

— Уважаемый Викентий Апполинариевич, грузчик не может быть фашистом. Он, впрочем, не может быть и коммунистом, но это неважно. Грузчик может быть только грузчиком. Хорошим или плохим, так вот это — хорошие. Или вы хотите сами заниматься погрузочно-разгрузочными работами? Но, прошу поверить моему опыту, из вас получится очень плохой грузчик.

Вяземский окинул взглядом аккуратно сложенные по углам штабеля ящиков с патронами и снарядами, пирамиды каких-то бочек и аккуратные стопки коробок, после чего, почесав в затылке, привычно сплюнул и уселся на табуретку, стоящую у входа в палатку.

Солнце совсем уже зашло за горизонт и стремительно стала надвигаться темнота. Один из гансов поднялся, зашел за палатку. Там что-то металлически чихнуло и заворчало, а в палатках и перед входом в расположение загорелись электрические лампочки, укрытые аккуратными жестяными абажурчиками.

Иванов, увидев свет, обрадовался. Он передвинулся поближе к лампочке и продолжил писать запрошенный генералом рапорт. Но, поскольку этот рапорт был для него первым в жизни отчетом о проведенном бое, давался он с трудом: на фразе «длинными очередями на расплав ствола» он застыл и никак не мог придумать, что писать дальше.

— Юноша, — раздался над его ухом голос майора, — из вас бюрократ получается хуже, чем из старого Моисея Лазаревича — невинная девушка. Кое-какие задатки, впрочем, у вас есть — добавил он, прочитав написанное, — но советую поручить бюрократию старому еврею. А утром вы просто подпишите готовый рапорт на свежую голову, так что идите лучше спать. День сегодня был непростой, да и завтра неизвестно что будет.

Голос Вайсберга был столь ласков и успокаивающ, что не послушаться оказалось просто невозможно. Майор придвинул к себе оставленные Ивановым бумажку и карандаш, задумался…

— «… на расплав ствола…» Поэт, ей-богу, поэт!

Утреннее солнце медленно встало, согласно расписанию, в половине шестого утра. Ленивый рассвет неторопливо осветил палатки, в которых так сладко спалось уставшим за вчерашний бой бойцам. Что может быть приятнее, чем поспать в эти сладкие часы тихого рассвета, когда высокое начальство еще и не думает об изуверских наказаниях, которым будут подвергнуты слегка опоздавшие по совершенно объективным причинам сотрудники! Но всегда ведь найдется какая-то гадина, искренне убежденная в своем праве грубо прервать сладкие утренние сны.