Кристин Раш - День красных писем

Вместе мы сбиваем Лизбет с ног, и я вырываю у нее оружие. Потом мы с Карлой держим ее, а к нам отовсюду бегут люди: взрослые и ученики, все еще сжимающие в руках свои красные письма.

Вскоре в кабинете собирается целая толпа. Наручников у нас нет, но кто-то приносит веревку. Кто-то связывается с экстренными службами через вживленный под кожу специальный чип. Такой есть и у меня; я должна была бы им воспользоваться и, вероятно, воспользовалась в какой-то другой реальности, в другой жизни — в той, где я так и не написала свое письмо. Наверное, тогда я отправила тревожный сигнал, а потом попыталась что-то сказать, как-то успокоить Лизбет, но она начала стрелять и убила всех четверых.

Сейчас же пострадал только Джей-Джей. Он неподвижно лежит на полу, под ним медленно растекается лужа крови. Тренер по футболу пытается остановить кровотечение, и кто-то, кого я никак не могу узнать, ему помогает. Я им не нужна — они и так делают все, что полагается, — и мне остается только ждать «скорую» вместе с остальными.

Прибегает школьный охранник, он надевает на Лизбет наручники и кладет пистолет на стол. Мы все смотрим на оружие, и учительница английского Энни Сэндерсон выговаривает охраннику:

— Вы должны были тщательно проверять каждого, а сегодня — особенно! Ведь вас для этого и нанимали.

Директор устало ее одергивает, и Энни замолкает. Мы все знаем, что Дни красных писем нередко приводят к трагическим последствиям. Их поэтому и проводят в школе, чтобы не допустить распада семей и расстрела лучших друзей и работодателей. Школы, говорят нам, в состоянии поддерживать порядок и не допускать насилия. И хотя это не так, тем, кто попытается использовать подобные случаи как повод для отмены Дней красных писем, все равно не удастся ничего изменить, потому что остальные — люди, получившие хорошие письма или письма-предостережения и сумевшие избежать ошибок, а также многочисленные эксперты, политики, родители — все равно будут твердить, что от этих Дней пользы больше, чем вреда.

За исключением, естественно, родителей Джей-Джея. Они не узнают, когда именно их сын лишился будущего. В тот день, когда познакомился с Лизбет? Или в тот, когда я предупреждала его, что девушка с ума по нему сходит, а он не послушал? Или несколько минут назад, когда не успел упасть на пол?

Я тоже этого не знаю и не узнаю никогда.

И тут я делаю то, чего в других обстоятельствах никогда бы себе не позволила. Я хватаю со стола конверт Лизбет.

Скачущий, неразборчивый почерк.

«Давай завязывай с этим. Джей-Джей тебя не любит и никогда тебя не полюбит.

Выкинь его из головы, сделай вид, что он никогда не существовал.

Проживи жизнь лучше, чем я.

И выбрось пушку».

Выбрось пушку…

Как я и думала, однажды Лизбет уже совершила убийство.

Интересно, спрашиваю я себя, отличается ли это письмо от того, которое девчонка получила в прошлый раз? И если отличается, то чем?..

«И выбрось пушку».

Новая это строка или в прошлый раз она тоже была? Неужели девушка снова проигнорировала собственный совет?

Голова идет кругом.

Сердце сжимается от боли.

Всего несколько минут назад я злилась на Джей-Джея, а теперь он мертв.

Он мертв, а я жива.

И Карла.

И Эстебан.

Я пробираюсь к ним. Карла, похоже, успокаивается; Эстебан все еще бледен. Наверное, это шок, думаю я. Слева на его лице и рубашке засыхают брызги крови.

Я показываю им письмо, хотя и не должна этого делать.

— Вот вероятная причина, по которой мы, все четверо, не получили своих писем, — говорю я. — Но сегодня все произошло не так, как в прошлый раз. Сегодня мы с вами выжили.

Не знаю, понимают ли они меня. Я в этом не уверена.

Кажется, я и сама не очень-то понимаю.

В кабинете появляются врачи и полиция. Они констатируют факт смерти Джей-Джея, уводят Лизбет, остальных начинают допрашивать. Я отдаю полицейскому красный конверт, но не признаюсь, что мы читали письмо.

Думаю, он сам догадался.

В голове снова проносятся недавние событиями я думаю, что это, наверное, мой последний День красных писем в школе имени Барака Обамы, пусть даже мне и удастся благополучно протянуть оставшиеся до моего пятидесятилетия недели.

Ожидая, пока придет мой черед давать показания, вдруг задумываюсь: стану ли я писать послание собственной юности после всего, что случилось? Смогу ли я выразить свою мысль так, чтобы прежняя я прислушалась к себе будущей? Ведь слова так легко неправильно понять.

Или неправильно прочесть.