Геннадий Мельников - Гром и молния

«Бармалея» Чуковского ты знала наизусть, и, наверное, еще сейчас чувствуешь холодок в груди, когда случайно тебе на ум придут слова: «Таня с Ваней задрожали, Бармалея увидали»…

А помнишь, как ты плакала, когда осознала, что растешь? «Не хочу быть взрослой», — канючила ты, растирая слезы…

В детском саде ты нашла в песке пятнадцать копеек, принесла домой, а мама накричала на тебя, подумав, что ты взяла их у кого-то из детей, и тебе так стало обидно, что помнишь это ты до сих пор…

Твоими любимыми игрушками была кукла Катя, которой ты сама шила халатики, трусики, маечки, и пластмассовый медвежонок, у которого бегающие глаза-пуговицы после купания в море прилипали к прозрачной пленке, и он косоглазил…

Когда в восьмом классе твоя подружка, воспользовавшись, что никого не было, поставила тебе в тетради с сочинением две лишние запятые, за что ты, вместо ожидаемой пятерки, получила четверку, ты плакала не от того, что снизили тебе оценку, а что потеряла подругу…

Когда мы с тобою после трехчасового восхождения на прибрежный хребет оказались на одной из его вершин, то увидели шест, воткнутый в щель между камнями, и этот шест был увешан разноцветными лоскутами, веревочками, шнурками — своего рода «вымпелами», оставленными представителями неугомонного племени туристов. На обратном пути ты нарвала полевых цветов для мамы, которая ждала нас внизу, но ты забыла букет у дерева, возле которого мы фотографировались.

Когда ты закончила шесть классов, мы отдыхали недалеко от станицы Благовещенской в пластмассовом домике. У нас перегорела лампочка, запасных не оказалось, и мы жгли ароматизированные свечи и играли в «морской бой».

А как я тебе в четвертом классе нарисовал негритянку и подписал «О, ОбВоНА!» — это чтобы ты лучше запомнила предлоги.

Ты два раза перечитывала «Полную переделку» и, чтобы ты не предприняла третий заход, мне пришлось спрятать книгу в серванте за коробкой фотоаппарата, она и сейчас там лежит. Так же лежит во встроенном шкафу, где у меня инструменты, кусок дощечки с ввернутым в нее шурупом — это мы в свое время изучали по физике правило буравчика…

Лера, я не знаю, на что я надеюсь, зачем тебе пишу. Прошу тебя — не показывай это письмо маме: ты ведь знаешь, какая у нее ранимая психика».

На следующее утро меня вывели из камеры и повели по длинному коридору. В кабинете следователя сидел мой защитник и Лера. Она поднялась со стула и тихо сказала:

— Здравствуй, папа…