Джон Браннер - Эра чудес

Видения пронзали его сознание, словно иглы шамана восковую куклу.

Все лето недостатка в пище не было. Лис избегал тех мест, куда вторглись чужаки, мир, где рождались гремящие мистерии, пахло гарью и слышались взрывы. Лето подошло к концу. Какое-то время всюду стояла распутица. Под дождем шерсть промокала насквозь, отчего ветер казался еще холоднее и пронзительней. К началу заморозков взрывы и вспышки стали появляться постоянно.

Лис развернулся и нырнул обратно в заросшие травой кусты. Трава пожухла и пожелтела, а кусты врезались пустыми ветвями в небо.

Снег отнял и это.

Лис смирился с новым положением вещей. Он не понимал этих изменений и никак не мог на них повлиять. Проваливаясь под тонкий наст, оставляя за собой следы, он подкрался к границе и остановился. Несмотря на то, что голод не давал забывать о себе ни на секунду, он задумался. Все его существо стояло перед выбором: голод здесь или неизвестность там, по ту сторону границы.

Снова завыло. Лис бессознательно бросился вперед, это было последнее, что он сделал.

Позже, когда его тело убрали вместе с другими, пришли люди с автоматами и осмотрели окрестности. Его лисица и последний немногочисленный выводок были убиты. Машины по замерзшей и обледенелой новой зимней дороге ехали аккуратней.

В темноте он стонал. Что-то мокрое и липкое покрывало его лицо, грудь и ноги. Валяясь в грязи, он сражался с призраками.

В этом человеке было что-то очень знакомое. В освещенном свечами помещении за закрытыми от посторонних дверьми он... работал. То и дело он отрывался от работы и нервно оглядывался по сторонам.

О таких людях мы знаем очень мало. Улыбка, искривленная сарказмом. Вне всякого сомнения, мы уверены, что они могут устроить ядерный взрыв на любом от себя расстоянии, так как этому мы уже успели научиться на своих ошибках.

(Совсем не смешно.)

Еще один нервный взгляд, и снова за работу. Знание есть главнейшее оружие. Обычно люди говорят, что мы сражаемся во тьме. Но что это за сражение, если ты не знаешь ни врага, ни почему он вдруг стал твоим врагом? И все это нам просто необходимо выяснить.

(Что за шум? Футбол? Ну, так оно и есть... ничего не видно.)

Мертвая пауза, ответ приходит сам собой: трюк перевозбудившегося воображения. Что-то захватывает все внимание и порождает внутри пульсирующее возбуждение. Может, это...?

Он лежал в темноте. Один-одинешенек. Судорожно корчась, словно его только что ударили, он тонул в липкой грязи...

Богохульство! Крик, затем удар и, наконец, триумфальный смех. Ищи, дабы проникнуть в секреты того, что хранится не в знании, но в вере. Богохульник!

Плевок на лице. Будто вокруг одни взбесившиеся животные. Кривозубый рот, изрыгающий догмы, разросся до громадных размеров, растянулся от горизонта до горизонта. Входя в святой город среди светящихся ангелов, ступай с любовью к людям, а не с нетерпимостью, богохульник и выскочка! И вот снова и снова стук сапог.

Он попытался уползти, и тут у него открылись глаза. Не смог ничего разглядеть и подумал, что ослеп. Перевернулся, на губах остался кислый привкус стекающей грязи. Человек – венец мироздания (ирония) валяется в грязи, как свинья в свинарнике.

Словно шаровая молния, взорвалась и расцвела неистовая ярость, озарив ландшафты его разума прекрасным сиянием смерти. Кто бросил его сюда? Кто швырнул его, словно дохлую собаку, в эту грязную канаву?

Он. Это сделал он.

Цепляясь ногтями за стены канавы, человек попытался подняться. Он чувствовал, как мерзкая глина забивается ему под ногти, облепляет пальцы. Члены онемели, словно деревянные прутья. На три четверти мертв, но разум живет ненавистью.

Темнота – ночь – темнота – ночь...

Над кромкой канавы он увидел огни и вспомнил о тех, что видел раньше. Возжелал пойти за ними. Извиваясь, карабкаясь, упираясь, он пытался подняться и вылезти наружу. Не смог и упал назад. Словно заключенный, закованный в кандалы и ожидающий возвращения мучителей, он пытался избавиться от липкой глины, от слабости своего тела, от своей беспомощности. Раскаленная добела ненависть, как лава погребающая хижины крестьян на склонах Этны, отравляла в нем все человеческое.

Потеряв человеческое лицо, он понял, что границы времени и пространства не так уж непроходимы в сравнении с краями этой глубокой канавы.

Когда эта фигура появилась в ресторане, все замерло. Лишь мгновенье в нависшей тишине еще слышался решительный голос мужчины, выторговывающего ночь у девицы. Затем пустота. Еще не утихший в головах шум разговоров и музыки повис в воздухе, словно пыль.