Михаил Никитин - Безрогий носорог

Они вышли из рядов и, обойдя стороной собрание, остановились у самого грузовика.

Теперь стали видны лица обвиняемых.

Они сидели несколько в стороне от собрания. Один из них, — рыжий и толстогубый, вертел какую-то щепочку, а другой наматывал на палец сухую, длинную травинку. Рыжий казался спокойным, — товарищ его, напротив, заметно волновался: он исподлобья поглядывал на председателя, на его рябом лице отчетливо проступали белые, почти меловые пятна.

Председатель расхаживал по грузовику.

— Не будем затягивать вопрос, — говорил он, отчеканивая каждое слово, — нас, товарищи, ждет обед и дальнейшая работа. Я ставлю на голосование, — кто за то, чтобы Игнатьева и Петрова исключить из наших рядов, как рвачей и шкурников?

Темные ладони вскинулись вторично. Кто-то из рядов крикнул:

— Единогласно!

Председатель перегнулся через борт автомобильного ящика:

— Слово предоставляется дяде Косте!

Из-за грузовика вылез толстяк в порыжелой кожанке.

— Что ж, ребята, администрация с вами согласна. Раз вы постановили уволить, — мы, конечно, уволим.

Собрание шевельнулось. Толстяк шумно вздохнул и поправил роговые очки:

— Сейчас я посылаю машину на главный хутор. С ней можно отправить Игнатьева и Петрова.

Толстяк еще раз вздохнул. Из рядов послышались крики.

— Правильно!

— Бери их за грудки!

Председатель поднял руку:

— Следующий вопрос… — он улыбнулся и, чуть помедлив, добавил, — обед…

Гул голосов взметнулся прибоем. Люди поднялись и сломали ряды. Председатель спрыгнул с грузовика. Теперь от собрания осталась примятая трава и двое обвиняемых. Люди прошли мимо, не глядя на них. Они стали отщепенцами. Они не смогли бы замешаться в толпу веселых парней, которая двигалась теперь к большой палатке, тесно заставленной столами. Они как бы перестали существовать.

Толстяк подошел к ним и, глядя в сторону, небрежно проворчал:

— Собирайте вещи.

Они встали и побрели, как побитые собаки.

Толстяк подошел к директору.

— Видели? — спросил он, протягивая руку.

— Видел, — ответил директор.

Инцидент был исчерпан.

Директор заговорил о пахоте и толстяк повел его в полевой вагончик.

Нина побрела по лагерю.

Был обеденный час. Поварихи огромными мешалками перемешивали борщ и кашу в котлах походных кухонь. Полотнища самой большой палатки были распахнуты. За столами, гремя алюминиевой посудой, сидели трактористы.

Нина прислушалась к нескладице их голосов. В сущности, она не замечала лагеря, ее губы шевелились, она рассеянно шептала:

— Спины рвачей были придавлены позором.

Это была первая фраза из ее нового, еще не сочиненного очерка. Она еще не знала, будет ли у нее очерк. Она также не знала, где взять ей такие слова, которыми можно было бы описать новую человеческую породу.

Она зашла в палатку, смежную со столовой. Посередине палатки стоял стол, по обе стороны от него протянулись ряды топчанов. На одном из топчанов лежала книжка. Нина только успела ее взять, когда за полотняной стеной послышался грохот машины.

Отбросив входное полотнище, Нина увидела трактористов, подвергнутых остракизму. Они сидели на автомобильном ящике на своих зеленых сундуках. Шофер, сзывая товарищей, терзал резиновую грушу. Угадав его намерение, парни выскочили из столовой.

Сирена смолкла. Шофер обернулся к зрителям и взмахнул рукой. Один из зрителей замяукал. Другой вложил в рот два пальца и оглушительно свистнул. Поднялся невероятный шум. Толстяк выбежал из вагончика. Шум нарастал. Парни свистели, кукарекали, мяукали. Толстяк подбежал к шоферу и что-то сказал ему, размахивая руками.

Шофер кивнул головой и взялся за руль. Машина прыгнула вперед, унося черные, придавленные позором спины.

«Форд» покинул лагерь вслед за грузовиком.

Дождь медлил. Тучи не внушали доверия: их черный табун не успевал за Фордом.

Сидя рядом с директором, Нина слышала его затрудненное дыханье. Было невыносимо жарко. Вялый и парной ветер не приносил облегченья.

Изнемогая от духоты, Нина спросила директора, будет ли дождь.

— Боюсь, что будет, — ответил директор.

— Боитесь! — удивилась Нина, — но ведь сейчас такая жара!

— Вы забываете о комбайнах. — Директор расстегнул гимнастерку и воротник ее отвалился, открывая бронзовую шею и белую полоску груди. — Комбайн очень капризная машина. Он работает только тогда, когда влажность зерна в колосе не превышает четырнадцати процентов. Даже небольшая роса может затормозить работу, — что ж тут говорить о дожде… Вообще, это страшное несчастье, — то, что сельское хозяйство зависит от погоды… Тут, знаете, неорганизованная стихия.