— Това и Двойра, — с гордостью представил неотличимых друг от дружки новорожденных счастливый отец. — Това и Двойра Васильевны.
— Васильевны… — эхом отозвался ошеломленный Ося.
— Ну да, — расцвел Вася. — Правда они замечательные?
— Скажи, дедушка, — подалась ко мне сияющая Яночка.
«Клянусь, они замечательные, — не сказал я. — Даже несмотря, что Васильевны».
— Папа, нам надо поговорить, — подступилась к Осе Яночка полгода спустя. — Мы с Васей собираемся подать заявление.
— Опять заявление, — проворчал Ося. — Вы, похоже, только и знаете, что их подавать. И куда?
— В ОВИР.
— Куда-куда?
— В ОВИР, — неуверенно пролепетала Яночка. — Мы с Васей решили.
— На предмет выезда на историческую родину, в государство Израиль, — оторвавшись от хоккея, уточнил Вася.
— Что-о?! На какую еще родину?
— На историческую родину моих детей.
— Вы что, рехнулись? — побагровел Ося. — Какой, к чертям, Израиль? Что вы там будете делать?!
— Не «вы», а «мы», — поправила Яночка. — Мы все будем там жить.
— На какие шиши?
— Папа, — укоризненно проговорил Вася. — Вы что же, думаете, на исторической родине не нужны фрезеровщики? Я собираюсь принять гиюр. Скажите, дедушка? — обернулся он ко мне.
Я не хотел ни в какой Израиль. Я прожил… Извиняюсь за слова. Я не прожил здесь, на стене, четыре десятка лет. Я не сказал ничего. Я лишь осознал, что у меня стало одним родственником больше. К многочисленным Менделям, Зайделям и Янкелям прибавился длинный, веснушчатый, с соломенными патлами особенный гой Василий.
Следующий год моя родня провела в спорах. Спорили каждый вечер, а по выходным сутки напролет. Приводили неопровержимые аргументы в пользу отъезда и не менее неопровержимые против, а за поддержкой апеллировали ко мне. Я молчал. Мне нечего было сказать. За меня сказала Това. Ночью, накануне которой была достигнута договоренность паковать чемоданы, Това упала с сервантной полки траурной рамкой вниз.
— Дурная примета, — ахнул наутро пробуждающийся с петухами Вася. — Мы никуда не едем. Бабушка против.
Тем же вечером в знак семейного примирения Яник с Васей надрались. До изумления, извиняюсь за слова. Вернувшийся с кабацкого выступления Ося уже через полчаса догнал обоих.
— В Израиле в-виолончелистки нужны? — икал, поджимая губы, Яник. — Бабушка права: н-не нужны. А п-пожилые скрипачи? Там своих как собак нерезаных. А м-музыкальные критики? Я вас умоляю.
— По большому счету, — уныло соглашался Вася, — фрезеровщики там тоже на фиг никому не нужны. А те, что на иврите ни бум-бум — тем более.
Вася привычно включил телевизор.
— И хоккея там нет, — резюмировал он. — Какой там может быть, скажите, хоккей? Правда, дедушка?
Я, как обычно, не сказал ничего. И не только потому, что не имел чем. Хоккея сейчас не показывали и у нас. Вместо него показывали Тараску. На фоне сложенных в штабеля мертвецов.
— Не все военные преступники понесли заслуженное наказание, — сообщил голос за кадром. — Некоторым удалось скрыться, как, например, надзирателю могилевского концентрационного лагеря по кличке Скрипач. Вы сейчас видите его фотографию в кадре. Скрипач виновен в смерти сотен…
Я не слушал. Я смотрел Тараске в глаза.
«Гнида ты, Скрипач, — не сказал я. — Будь ты, извиняюсь за слова, проклят».
Два года спустя подошла Васина очередь на кооператив в новостройках, и паковать чемоданы таки пришлось.
— Ну что вы, папа, — привычно переминаясь с ноги на ногу и держа Тову на левом плече, а Двойру на правом, утешал всплакнувшего тестя Вася. — Мы будем часто видеться. Девяткино это не какой-нибудь там Тель-Авив. Правда, дедушка?
«Правда, — не сказал я. — С новосельем вас, дети. Маззл тов».
* * *
Мне было очень тяжело целых три года, потому что из Девяткина, хотя оно и не Тель-Авив, мои внуки и правнуки приезжали не слишком часто. Я по-прежнему висел на стене в гостиной, понемногу выцветая, и вместо хоккея, к которому привык, смотрел на затеявшего перестройку унылого Горбачева с родимым пятном во всю лысину. А потом у нас появилась Сонечка.
Она была миниатюрная, говорливая и непоседливая, с копной вороных кудряшек, разлетающихся на бегу. Она носилась по квартире безостановочно, будто кто ее подгонял, и даже за фортепьяно не могла усидеть дольше пяти минут. Она щебетала без умолку и непрестанно наводила порядок — даже пыль с меня стирала по пять раз на дню. Так продолжалось до тех пор, пока она не родила Янику Машеньку.
Читать дальше