Говард Фаст - Разум божий. Рассказы

— Птицу надо выпустить на свободу.

В зале наступила тишина. Прошло несколько минут, прежде чем поднялась женщина и спросила:

— Почему, Суван?

— Поймите, к этой птице у меня особое отношение. Она вошла в мою жизнь, в мое «я», она дала мне что-то, чем я до этого не обладал.

— Твои слова в равной мере относятся и ко всем нам, Суван.

— Возможно. И тогда вы знаете, о чем я говорю. Птица с нами уже больше года. Натуралисты, с которыми я беседовал, полагают, что такое маленькое создание не проживет очень долго. В своих действиях мы руководствуемся законами любви и братства. Мы воздаем за то, что получаем. Птица принесла нам бесценный дар — позволила всем еще раз восхититься чудом жизни. Все, что мы можем дать ей в ответ — это голубое небо. Вот почему я предлагаю выпустить птицу на свободу.

Суван вышел из зала, и Совет приступил к обсуждению. На следующий день мир узнал о принятом решении. Птицу выпустят на свободу. Совет дал этому простое объяснение, почти точь-в-точь повторив слова Сувана.

В назначенный день около полумиллиона человек заполнили холмы и долины парка. Еще полмиллиарда приникли к телеэкранам.

Суван стоял рядом с клеткой. Он просто стоял и смотрел, как отъехала в сторону крыша клетки.

Птица сидела на перекладине и пела. Ощутив внезапную свободу, она полетела кругами: сначала — внутри клетки, затем — поднимаясь все выше и выше, и вот она уже превратилась в маленькую точку, а затем исчезла вовсе.

— Может быть, она вернется, — прошептал кто-то рядом с Суваном.

Странно, но он надеялся, что птица не вернется. Его глаза наполнились слезами, но душа ликовала. Прилив такой полной, свободной радости он испытывал впервые в жизни.

— Ну, как самочувствие? — спросил меня Гринберг.

— Хуже не бывает. Паршивое. Чего-то боюсь. Не совсем здоров: что-то тянет в желудке. Мутит. Такое ощущение, что меня вот-вот стошнит. Но сильнее всего — чувство страха. Словом, тоска…

— Хорошо.

— Что уж тут хорошего?

— То, что вы полностью осознаете свое состояние и свои ощущения. Сейчас это очень важно. Если бы вы сказали, что полны решимости и не испытываете страха, то я бы забеспокоился.

— Зато беспокоюсь я! — Мне действительно было не по себе.

— Вы не связаны ни контрактом, ни каким-либо другим соглашением, — медленно произнес Зви Либен, глядя на меня холодными голубыми глазами. Я никогда не воспринимал его как Нобелевского лауреата, блестящего физика, которого часто сравнивали с Эйнштейном и Ферми; для меня он был просто израильтянином (которых я уважал, но не очень любил), хладнокровным и непреклонным. В его неукротимой воле не угадывалось ни смелости, ни трусости — одна решимость. — Знайте, дверь еще открыта.

— Зви, не надо так, — спокойно сказал доктор Голдмен.

— Все нормально, — заверил Гринберг, шестидесятилетний тучный, круглолицый добряк, никогда не повышавший голоса и не терявший самообладания. Он был разносторонним специалистом: доктор медицины, психиатр, физик, философ и бизнесмен. — Все в полном порядке. Сейчас ему предстоит столкнуться со всем этим лицом к лицу: с его опасениями, его надеждами, необходимостью принять решение, да и с открытой дверью тоже. Разумеется, он может отказаться, и никто его за это не упрекнет. Вы понимаете это, не так ли, Скотт?

— Я это понимаю.

— У нас нет секретов. Проект, подобный этому, был бы бессмысленным и безнравственным; если бы у нас были секреты друг от друга. Возможно, проект в любом случае является безнравственным, похоже, я давно уже не имею ничего общего с тем, что называется нравственностью. Мы долго работали над поиском души, целых семь лет, и теперь приняли окончательное решение. Суббота Господня в конце наших поисков, если можно так выразиться, и мы ее празднуем. Работа завершена. Вы были и остаетесь моим другом. Я посвятил вас в эту работу в самом ее начале, а теперь вы оказались в самом центре. Зви был против вашей кандидатуры, и вы об этом знаете. Он предпочел бы еврея. Мы с Голдменом были другого мнения, и Зви согласился с нашим решением.

— Мне хотелось бы закрыть дверь, — включился я. — Я не пришел бы сюда, не решившись идти до конца. А Зви я сказал о мучающих меня сомнениях, потому что считал, что должен быть откровенным. Он же расценил это как недостаток решимости.

— Вы никогда больше не женились, — произнес Голдмен.

— Я не совсем понимаю, к чему вы об этом говорите.

— Не имеет смысла обсуждать это сейчас, — заметил Зви. — Скотт принял решение. Он смелый человек, и я хотел бы пожать ему руку. — Он с подчеркнутой признательностью сделал это.