Владимир Васильев - Тень улитки

- Верно, - согласился Перец, и его экскурсия по деревне продолжилась.

Потом Староста напомнил всем, что пора на поле, и Перец остался в окружении своих друзей и детей. Старики разошлись по землянкам, утомившись от избытка впечатлений. А с поля послышалось: "Сей, сей, веселей!".

"И зачем им сеять, если земля съедобная? - удивился Перец и тут же понял: - Но ведь чем-то заниматься надо! Без дела, хоть и бессмысленного, с ума сойдешь... Бедные аборигены...".

И вдруг заговорил Слухач, словно желая продемонстрировать гостю все достопримечательности деревни. Правда, все знали, что от него тут ничего не зависит. Дети тут же окружили Слухача и принялись его передразнивать. Перец же стоял, открыв рот, почти в буквальном смысле. Ему было одновременно и любопытно, и страшно от того, что можно с человеком сделать.

Тем временем в походном госпитале шла операция.

- Благодарю вас за помощь, коллега, - обратился Врач к Наве. - Мы с вами неплохо потрудились. Теперь надо дать время на кристаллизацию, и он будет ходить, как здоровый человек.

- Подождите, подождите, - подняла руку Нава, - еще не все. Я могу ускорить кристаллизацию, и я это делаю.

- Любопытно, любопытно, коллега, позвольте понаблюдать... Очень оригинальная методика. Пожалуй, я могу ее освоить. Благодарю вас.

- Все, - сказала Нава, утомленно выпрямившись.

- Да, все, - подтвердил Врач. - Это было великолепно. Он пойдет, когда проснется, но поспать ему необходимо.

- Мне тоже, - призналась Нава и удивилась, обнаружив, что разговаривает с мертвяком, как с равным.

"Никудышная, наверное, я подруга, - подумала она. - И с полулюдками вожусь, и с мертвяками, и с чужаками... Но ведь мир не ограничивается Лесом..."

В эту ночь она спала крепко и долго.

А Кулак, подремывая, опершись на дубину, провел ночь возле спящего на лежанке у Врача Колченога.

А Перец, вообще, не спал. Он лежал в гамаке, который ему повесили на улице, устремив взгляд в густые кроны деревьев, полностью закрывшие небо.

"Вот он, Лес, - думал Перец. - И я в нем. Совсем недавно это было немыслимо. И я не понимал, почему... Теперь понимаю, но меня-то не пускали в Лес совсем не поэтому, а потому что Порядок не велел. А почему не велел никто не знает. Но ведь и хорошо, что не пускали - пустили бы, и я погиб бы без защиты... Значит, что-то в этом Порядке было разумное?.. Или я теперь пытаюсь придать ему разумность? Все-таки жил при нем, подчинялся ему... Страшно ведь признаться себе, что жил в безумии и подчинялся безумию!.. Унизительно... Настолько унизительно, что попробовав жить по-своему, нового безумия не стерпел... А толку-то? Чистая совесть?.. Хорошо, если бы так, да только... Алевтину-то оставил Тузику... Вообще, всех оставил Тузику. Но они сами захотели!.. Не смог объяснить... А возможно ли объяснить?.. Инстинкты глухи к словам... Наверное, я рвался в Лес, потому что подспудно чувствовал, что мне среди людей, среди нормальных людей, не место. И мне казалось, что где-то на планете мне должно найтись местечко... Но ведь и в Лесу происходит то, что мне кажется безумием, то, что никак не укладывается в рамки моей морали. Значит, и здесь я чужой. То же мне открытие!.. И почему Лес должен следовать моей морали? Мораль - это то, что человек придумал для собственного удобства. В природе ее не существует. Поэтому Лес вне морали. Мать-Природа вне морали, по ту сторону добра и зла. У них свои гомеостатические резоны, которые в глобальном смысле могут быть весьма разумны. Только этот смысл ускользает от меня, потому что его суть в том, что я должен быть уничтожен. Мой инстинкт самосохранения вопиет, что это безумие. И он, по-своему, прав, как прав инстинкт самосохранения Леса и Матери-Природы. Однако опыт подсказывает, что крайние меры редко оказываются оптимальными. Всегда существует "золотая середина", которая находит компромисс между всеми правдами. И у нас с Кандидом единственный выход - стать рыцарями золотой середины... Но сможем ли? А другого пути у нас нет".

Кандид спал на своей лежанке-мертвяке. Рядом с ним притулилась Лава. Он ничего не мог с ней поделать - она приходила, когда он крепко спал, ложилась, и он обнимал ее. Его тело обнимало ее, потому что телу было приятно. Оно уже стало привыкать к его юному теплу. А разум начинал возмущаться только утром, но с каждым утром возмущение становилось все менее активным и все более формальным, и Нава с Лавой только хитро хихикали в ответ и обнимали его с двух сторон, и вели к озерку для утреннего омовения, и резвились вокруг него, как дети. Собственно, они и были дети.