Фредрик Браун - Арена, Кукольный театр и Добро пожаловать в сумасшедший дом!

Первым делом Дули для полной уверенности проверил у него пульс, а потом извлек инструмент из мертвых пальцев маэстро. Наконец-то гобой был у него в руках.

Он держал инструмент, трепеща от страстного желания. Когда можно будет опробовать его без помех? Не в отеле, конечно, посреди ночи, рискуя разбудить других постояльцев и привлечь тем самым к себе внимание.

Ну почему бы не здесь, не сейчас, в этом заброшенном доме? Вряд ли у него будет лучший шанс, прежде чем он покинет страну. Да, здесь и сейчас, в этом доме, до того как он сотрет отпечатки пальцев со всего, к чему прикасался, и уничтожит другие следы своего пребывания в этом месте. Здесь и сейчас, но негромко, чтобы не разбудить спящих соседей, на случай, если кто-то из них сумеет уловить разницу между его первой попыткой и игрой бывшего обладателя инструмента.

Он начал играть, поначалу тихо, готовый в любой момент отложить гобой, если извлечет из него пронзительные, неприятные звуки, что вполне вероятно, когда играешь на инструменте, которым не владеешь. Однако очень быстро возникло странное чувство, что ничего подобного не произойдет. В принципе он имел представление об игре на язычковых инструментах; когда-то в Нью-Йорке он снимал помещение вместе с гобоистом и пытался играть на его инструменте с мыслью приобрести такой же, для расширения собственных возможностей. Однако потом решил отказаться от этой идеи, потому что предпочитал играть в маленьких эстрадных ансамблях, а гобой, как ему казалось, больше подходит для больших групп.

А что с аппликатурой? Он посмотрел вниз и увидел, что пальцы естественным образом расположились над отверстиями для них и клавишами. Он подвигал пальцами и с удивлением увидел, как они начали свой маленький танец, действуя как бы по собственной воле. Заставив их остановиться, он с волнением приложил инструмент к губам и подул. Звук получился среднего регистра, негромкий, отчетливый, чистый. Поднимая один палец за другим, он сыграл диатоническую гамму; а потом интуитивно заставил себя забыть о пальцах, просто думать о гамме, и позволил пальцам самим повторять ее снова и снова, каждый раз с тем же чистым звуком. Подумал о гамме в другом ключе и сыграл ее, а вслед за ней и арпеджио. Он не был знаком с аппликатурой, но пальцы, оказывается, ее знали.

Он может играть на этом инструменте. И будет.

«Почему бы не устроиться поудобнее?» — подумал Дули, с трудом сдерживая нарастающее возбуждение. Подошел к постели и уселся на ней в той позе, в какой слушал игру музыканта, — спиной и затылком опираясь о стену. Поднес инструмент к губам и заиграл, на этот раз не заботясь о силе звука. Конечно, если соседи услышат, они подумают, что это Отто, а его и фа по ночам для них дело привычное.

Он подумал о мелодиях, услышанных в винном погребке, и пальцы их моментально вспомнили. Охваченный неземным восторгом, расслабившись, он играл так, как никогда не играл на кларнете. И снова, как и тогда, когда он слушал игру Отто, его поражала чистота и богатство тона, так похожего на нижний регистр кларнета, но значительно выше.

Он играл, и тысячи звуков словно бы сливались в один. Мелодия парадоксов, где черное и белое смешивалось, создавая прекрасную, как бы светящуюся изнутри, западающую в душу музыку.

И потом, практически без перехода, он понял, что играет странную мелодию, никогда не слышанную прежде. Инстинктивно он чувствовал, что она, — творение этого изумительного инструмента. Зовущая, манящая мелодия, вроде той, с помощью которой Отто привел сюда девушек, на самом деле или лишь в воображении. И все же это была другая мелодия — не чувственная, а вроде бы даже зловещая, или нет?

Какая разница! Главное, что она прекрасна, и он не мог остановить танец пальцев или перестать вдувать в нее жизнь своим дыханием.

А затем, сквозь музыку, он услышал и другой звук. На этот раз не «клик-клик» высоких каблучков, а скребущий, царапающий звук, как будто издаваемый тысячами крошечных лап с коготками. Потом он увидел их, внезапно хлынувших из всех щелей деревянного здания, которых прежде не замечал. Крысы побежали к постели и полезли на нее. С парализующей внезапностью все кусочки мозаики встали на свое место, и с усилием, ставшим последним в жизни Дули, он оторвал проклятый инструмент от губ и открыл рот, чтобы закричать. Но твари уже кишели везде — и вокруг, и на нем: огромные, рыжевато-коричневые, маленькие, черные… И прежде, чем он успел закричать, самая большая черная крыса, та, которая возглавляла воинство, прыгнула, вонзила острые зубы в кончик его языка и висела на нем до тех пор, пока рвущийся изо рта крик с еле слышным бульканьем не обернулся молчанием.